Рябиновый берег - Элеонора Гильм
В думы вторгся какой-то протяжный звук. Он растекался над замерзшим лесом, словно заполняя его собой. Потом стал гуще, сильнее. А он, погруженный в прошлое, все не мог различить, кто тянет эту странную песнь.
Бардамай не был монахом. Лет десять назад набеленная баба привела ему мальчонку. Сказала, мол, твой сынок от Воробьихи, померла она. «Значит, тебе и ростить». Бардамай сына принял. Подросши, стал тот чуром, молодым товарищем в казачьем отряде. Сызмальства терпел Ромаха голод и жажду, учился пули лить и саблей махать. Только нерадение да баловство никуда не делись.
Многажды выручали друг друга Петр Страхолюд и Бардамай, словно родными стали. А когда лихорадка свалила с ног старшего товарища, когда все травы да примочки оказались бессильны, Петр поклялся перед ликом Богоматери, что будет Ромаха ему младшим братцем, что поможет ему на всяком повороте, уследит, ежели не туда пойдет. В клятве не было нужды – Петр никогда не оставил бы в беде Бардамаева сына. С той поры так и повелось.
В отряде их не звали иначе, чем «братцы». А кто за давностью лет и забыл, что Петр да Ромаха не родичи. Все текло мирно да гладко, ежели не считать Ромахиных выходок – то в зернь проиграл, то вогулок распугал, то курень чуть не спалил…
А как привез Петр девку синеглазую да полюбил ее, так и встал меж ним и братцем камень высокий в две сажени. Не говорил о том, думать боялся, только знал: Бардамай был бы тому не рад.
Петр Страхолюд давно разжег костер: огонек неохотно лизал промерзшие ветки. Съел сухари, смастерил из бересты туес, растопил водицы. Братца все не было. А далеко за деревьями опять раздался протяжный звук.
Петр понял, кто поет. Волки, оголодавшие, злые.
* * *
– Близко вогулы, близко… – шептал и шептал в лад своим движениям.
Не было дымка. Не было лая и человечьих голосов. Не было зарубок. Да что же это?
Солнце все ниже сползало в лес, щерилось красно-рыжим, издевалось. Петр бы давно отыскал вогулов, привел подмогу, уж и ясак бы принялся собирать, шкуры считать. Это он, Ромаха, негодный казак, негодный братец.
Пот заливал его лицо, капал за шиворот, въедался в исцарапанную спину. Девки у Катая были жаркие, стонали, впивались в плоть, будто кошки, как на них ни кричи. Зачем перед походом к ним ходил, силу мужскую тратил…
– Да где поганцы? – Ромаха выругался грязно. Здесь, в лесу, никто не услышит, а на душе легче.
А мож, надобно молиться?
Но Ромахе было не до того. Он плутал по вогульским угодьям, раз за разом проезжал мимо узкого распадка, поросшего кустарником. И лишь потом понял, что леший с узкими глазами издевается над ним.
– Господи, помоги. Ежели с Петром что случится…
Так он говорил елям, нахохлившимся на взгорке, печальным березам и птахе, что смотрела на него с ветки. Он и закончить не успел – а правда, что будет-то? – как услышал протяжный женский голос и олений рык.
Вон оно – скупые огоньки вогульского поселения. И в тот же миг услышал вдалеке, где-то в лесном многодеревье выстрел.
* * *
В пищаль засунуть порох. Зажечь фитиль. Выстрелить в темноту.
Раз. Второй.
Пороха осталось на один выстрел, поделил с забывчивым Ромахой. Где он там, добрался до вогульского юрта или плутает без разумения?
Петр, прислонив пищаль к колену, поворошил костер. Ему бы веток да хвои, сухого мха – разгорелся бы так, что побоялись сунуться. А где ж взять те богатства?
Он разрыл снег, нашел несколько шишек и хвойную лапу, пожелтевшую с осени.
Вот конец для государева казака – быть пожранным диким зверьем! Не в схватке пасть, выполняя долг свой. А здесь, в глухой чаще, стать голыми костями…
Вой подбирался все ближе. Стая, оголодавшая в зимнюю бескормицу, сверкала глазами средь деревьев.
– Святой Георгий, сохрани от псов своих ретивых. Сохрани не ради жизни моей суетной – ради женки и сына.
Матерый, бурый с подпалинами волк был виден в отблесках костра. Вожак, первый лезет на рожон. Стаю свою прокормить хочет, зачем-то подумал Петр. Пищаль в руках его дрогнула, страшно быть разодранным на куски да без Божьего благословения.
Волк вышел на свет – похож на дедова пса, только ступает иначе, сторожко. Петр зажег порох, выстрелил в третий раз. Ворог отпрыгнул, заскулил, но в кустах послышался дружный вой. Теперь защиты не сыскать.
Петр стиснул в руке саблю и, поминая Георгия, волчьего пастыря, принялся ждать – то ли звериных зубов, то ли подмоги. Обнять бы женку да погладить ее гладкий бок, прижать бы к сердцу своему Фомушку, а потом и умирать можно…
Скоро костер потух – остались одни угли, что не испугали бы даже волчонка. Песня, голодная, в несколько глоток, подступала к Петру все ближе и ближе.
И, когда в памяти своей стал раз за разом воскрешать синие женкины глаза, держа в одной руке острую саблю, в другой – нож, заслышал человечьи разговоры, а потом и братнин высокий голос и выдохнул: жизнь.
* * *
Вогулы лопотали по-своему – средь гула их слышно было «салыуй» и «пилтал»[82]. Ромаха обнимал старшего братца, даже шутил что-то про заговоренных казаков и волчьи зубы. Тут же забрал у Петра саблю и пищаль, будто братец враз сделался слабосильным после волчьей осады в несколько часов.
«Успел, успел, не оставил в беде, привел подмогу!» – громко пело внутри.
А тихонько, под ложечкой пришептывал какой-то гаденький голосок: пришел бы позже, рыдал бы да корил себя. А потом… Стал бы защитником вдовицы с малолетним сыном. Стыдные, дурные мечты. Ромаха краснел и все ж обнимал братца, раз за разом сказывал, как добрался до вогулов, как привел подмогу.
Ночевали они сытно и тепло. Молодой крепкий князек – или кто чином поменьше, в том Ромаха не разбирался, – велел накормить их олениной, икрой, вываренной в рыбьем жире, и хлебом с коричневыми сгустками крови.
Девка – длинные темные косы, лукавые губы – играла на изогнутых гуслях что-то печальное. Длиннокрылая птица, рисованная на ее руке чем-то темным, словно пыталась вылететь из чума. Петр и князек вели разговоры то ли на русском, то ли вогульском, а на Ромаху напала нежданная кручина.
* * *
Ясака взяли, сколько положено – пять сороков и дюжину соболей, бобров два сорока, белок немало.
– Тебе защита, – сказал князек и дал Петру что-то мелкое и неказистое, завернутое в кожу.
Страхолюд поклонился и поблагодарил.
