Рябиновый берег - Элеонора Гильм
Все перекрестились, поминая добрыми словами Фому Оглоблю, характерника родом из станицы на Дону. Каждый был обязан ему: кто вправленной головой, кто зашитой раной, кто неведомой хворью, что покинула тело, будто бес вылетел.
– Вслед за мной иди, не отставай, – сухо велел братец.
Будто Ромаха малый да безмозглый и ничего не разумеет. Когда его за взрослого считать будет?
Чуть не спросил о том. Сдержался. Чего посреди зимнего леса, заснеженных уступов, быстрого бега на лыжах заводить нелепые споры? Они так и двигались молча. Меж деревьев вилась еле заметная тропа, и то давало надежу, что зарубка верная, приведет к селению.
– Гляди, капище басурманское! – выкрикнул Ромаха. Он первый разглядел, не братец.
За невысокими разлапистыми елями и верно обнаружилась поляна, где местные поклонялись своим божкам. Самый высокий из них, высеченный из цельного дерева, старик с морщинистым лицом, неприветливо глядел на пришельцев.
– Тьфу, нехристи, – плюнул Ромаха на снег.
Хотел уже подобраться поближе да рубануть топором – зря, что ль, висит на поясе, – да братец остановил:
– Не трогай. Их дело, кому молиться.
– Помнишь, поп говорил, крестить поганых надобно? А ты чего ж?
– Трофим сказывает не трогать. Ежели они люди мирные, нам худого не делают, наши церкви не разоряют, так и мы должны уважать.
– Мне бы волю, всех бы крестил.
Ромаха опять плюнул на снег. Верующий братец, с вервицей ходит, а простого не понимает. Надобно всех к кресту привести, тогда порядок будет.
– Пойдем, – велел Петр.
И младший, как обычно, покорно пошел вслед за ним.
* * *
– Напали тогда на наших соколиков, местные-то.
Старуха завела разговор сама, без назойливых вопросов. Будто чуяла: надо знать Сусанне ту давнюю историю. То ли чтобы лучше чувствовать мужа своего, то ли от вечного женского любопытства.
Нить в руках замерла. Редко матушка садила ее за прялку, не заставляла дочку любимую заниматься делом маетным. И теперь старая Леонтиха показывала, как верно держать веретенце да зачем рядом кислая клюква – от нее слюна появляется, нитку смачивает, чтобы ровная была.
– У Черной горы, распадок там, с одной стороны лес, с другой – гора. Притаились вороги, стрелами наших засыпали. Баба я, мало чего знаю. Только сынку моему худо пришлось. В грудь ему стрела-то попала. Упал он наземь, кругом вороги. А Петяня-то туда полез да вытащил его. Не убоялся ведь. – Старуха вытерла слезы нетвердой рукой.
– Смелый он, хороший, – прошептала Сусанна. Для себя, для сердца своего тоскующего.
Только старуха услыхала, кивнула темным платком:
– Хороший, славный, ты его береги… Петяню тож зацепило, бок. А он моего сынка тащил на себе неведомо сколько верст. Вот так.
– А Ромаха? – внезапно спросила Сусанна.
– Чего Ромаха? Тот дитем еще был. Ромаха-то другой… Не будет он хребет ломать ради кого-то. Нрав не тот. Братцы ж они по клятве, кровушка разная.
Старуха закашлялась.
– Сынок мой долго болел – то ли стрелы чем отравили, то ли рана поганая. До Филиппова поста прожил. Петяня мне вместо сына стал. Ежели бы не он, легла бы да померла. Петяня все ходил ко мне, старухе, разговоры вел, помогал, чем мог. Крыша, сарай, ворота… И мне в радость накормить да рубаху сшить.
Тем вечером долго они говорили про покойного сынка Леонтихи, славного Петра, норовистого Ромаху. Успели и посмеяться, и поплакать.
Фомушка все бойчее лопотал «б-а-а» да «м-а-а» и показывал на мамку и обретенную бабку сжатым кулачком. А Сусанна ночью видела сны, где мужа ее настигали стрелы и сабли, где он истекал кровью и мерз посреди зимнего леса. Проснулась и подумала: пусть старуха меньше рассказывает о казачьих тяготах.
7. Правда
– Ну братец!
Петр знал: ежели отправится вместе с Ромахой, что-то приключится. Умел младший притягивать неприятности и баламутства. Отец его, Бардамай, мужиком был основательным, умелым – что топором, что саблей владел всем на зависть. Петра многому научил. А сынок его – словно от другого корня.
– Так чего ж, не виноват я! – Ромаха сидел на заду и разглядывал свою ногу, верней, лыжу, что переломилась точно посередине. Деревянная основа хрястнула, обломки держались только шкурой, приделанной снизу для легкости скольжения.
Рыбий клей или иные приспособы – глядишь, Петр бы починил лыжу. Только всего с собой не возьмешь, в вогульский юрт отправились налегке. Что ж делать-то?
– Кто с горы решил скатиться, чтобы ветер в ушах свистел? – Петр ощущал себя седым умудренным отцом пред юношеской глупостью младшего братца.
– Ежели бы не та береза… – Ромаха наконец принялся отцеплять лыжину.
От расстройства пальцы его не слушались, и Петр развязал веревки сам.
– Бери мои лыжи да иди к людям. Вогулы близко, гляди, вон дымок поднимается.
Петр слукавил, не видел он там дымка, но чуял, что река Салда и Бурундуков юрт должны находиться к югу.
– Пойдешь, попросишь помощи. По-нашему они понимают.
– А ты как же?
Ежели бы снег был мелок и накатан, то Петр по нему и без лыж добрался бы. Но в верхотурских лесах этой зимой выпало его вдоволь. Без лыж встать – по самые чресла провалишься.
– Петр, Петр, я быстро! – Братец натянул лыжи, привязал их к вогульским меховым сапогам, зачем-то свистнул, спугнув соболя или ласку, что шуршали в сплетении веток, и скрылся.
Петр остался наедине с лесом и своими думами. Да не о синеглазой женке. Не о крепком сынке.
Отчего-то думал об ином. Как вышло, что дурной Ромаха, в коем ни капли родственной крови не сыскать, стал его братцем?
Бардамай – христианского имени никто не знал – служил в Верхотурье давно, с самого основания острога. И до того мотался по Сибири, ходил до ногайских степей, у сотников да десятников всегда был на хорошем счету.
Так вышло, что Петр Страхолюд, потерявший свой род, чуждый казачьих шуток да вольницы разудалой – дворянское, пусть и худородное, из себя сразу-то не выгонишь, – прибился к нему. На привалах они делили лепешки и сушенину, вместе вызывались в ертаульщики[81] или дозорные. Оба были молчаливы, серьезны, уважали людей дела, молились до полуночи, изредка позволяли себе разговоры по душам. Петр сказывал про дедову усадьбу, отца-предателя и взятие Китай-города. А Бардамай обмолвился однажды, что человека погубил, оттого убежал из родной деревни и с той поры не видал своих: «Забыл давно, каковы они с лица-то – родители, братья да
