Зия Самади - Избранное. Том 1
Чжан-сочжан велел разойтись всем, кроме старейшин. Когда двор опустел, старейшинам было указано, сколько выделить земли, сколько собрать скота и семян для переселенцев из внутреннего Китая. Основная тяжесть обложения падала, конечно, на долю тружеников…
Обойдя восемь селений, Чжан-сочжан получил в подарок восемь иноходцев, которых пустил пастись в косяк лошадей знакомого бая; на пятьсот серебряных монет-юаней, полученных за то, что отпустил на свободу нескольких арестованных, приказал старосте купить и содержать овец. Сейчас перед сочжаном красовался саврасый иноходец под пекинским седлом, невдалеке стояли кучкой сельские богатеи — они пришли проводить знатного гостя. Чжан шагнул к коню, и его чуть не на руках взгромоздили в седло. Чиновник возвышался на коне как кувшин: казалось, вот-вот свалится.
— Это очень смирный конь, — держите повод свободнее, дажэнь, — лебезил шанъё, ведя под уздцы саврасого с седоком за ворота.
Ему вторили баи во главе с имамом:
— Приезжайте почаще в наши места, господин дажэнь!
— Пока защищаем мы вас, а вы нас — будем жить спокойно, — отвечал с притворной улыбкой сочжан.
— Правильно, дажэнь, верно…
— Гоните смутьянов! — приказал сочжан.
Солдаты вытолкали из амбара пленников, лица их были страшными от ссадин и кровоподтеков. Чжан оглядел их, бросил:
— Вперед!
Ударами прикладов погнали бедняг по главной махалле селения, жители вышли из домов и молча смотрели на них. Некоторые женщины пытались вручить страдальцам свертки с лепешками, но солдаты никого не подпускали близко.
В середине махалли сочжан приказал остановиться и крикнул:
— Люди! Кто перечит правительству, будет наказан, как эти…
Его перебил Хетахун:
— Братья! Слезы и горе не избавят нас от бед!..
— Молчать, смутьян! — заорал шанъё.
Солдаты принялись избивать Хетахуна прикладами. В это время сквозь толпу прорвалась девушка.
— Хетям! — крикнула она. Казалось, все кругом зазвенело от ее голоса.
— Прощайте, Тажям…
С невысказанной любовью взглянули друг на друга Хетахун и Тажигуль, и неизбывным горем были полны их глаза…
— Чего стоите, идиоты? Гоните! — закричал переводчик на солдат.
— Чья это дочь? — тихо спросил Чжан у шанъё, когда арестованные отошли достаточно далеко.
— Таира, — ответил тот.
Чжан-сочжан подумал с минуту, закусив губу, потом сказал:
— Веди домой! — и, не ожидая ответа, повернул коня.
Тажигуль соответствовала своему имени — венец цветов, — она была одной из самых красивых девушек селения: лицо можно было сравнить с маленьким серебряным блюдечком, а глаза, обрамленные густыми темными ресницами, приковывали взор каждого. Природа наделила девушку не только красотой: когда она брала в руки маленькую кумульскую скрипку, то, казалось, даже соловьи замолкали. Семья ее жила бедно, но дружно, Тажигуль в ней была светом и радостью. И хотя девушка все чаще посматривала в зеркало, родители не спешили расставаться с единственным ребенком и потому отказывали сватающимся. Им хотелось назвать сыном хорошего парня. Казалось, их желанию суждено осуществиться — Тажигуль встречалась с Хетахуном, одним из лучших парней в селении, и родители юноши и девушки уже начали подумывать о свадьбе. Но сегодня все их мечты были разбиты. Удастся Хетяму вырваться из рук сочжана? Вряд ли. Говорят, еще никто не ушел от него невредимым. И еще говорят, что всех схваченных сегодня отправят на каторжные работы в шахты, а это путь с одним концом: уйдешь — не вернешься.
Молча сидели и горевали при слабом свете коптилки отец и мать Тажигуль. Только тяжелые вздохи передавали их состояние. Из соседней комнаты вдруг послышался голос скрипки — старики подняли отяжелевшие головы и вопросительно посмотрели друг на друга. Скрипка в руках Тажигуль пропела грустную, заунывную мелодию, а потом послышался голос девушки:
Ни дня не житьМне без милого.Перед огнем любвиМуки ада ничто…
Никогда еще девушка не пела так грустно. Да и скрипка не привыкла к такой скорби. Нет, не скрипка, это сердце Тажигуль страдало и печалилось. Родители плакали. Горе, неутолимое, горе дочери разрывало их сердца. Мать не выдержала:
— Соловушка мой…
Она встала и направилась к дочери, но тут с шумом открылась наружная дверь, в комнату ввалились четверо солдат и посыльный старосты. Тажигуль, прижав скрипку, замерла. Мать бросилась к дочери, заслонила собой. А старик отец остался сидеть в углу.
— Сочжан-дажэнь желает послушать игру Тажигуль, — объявил посланец шанъё.
— К-как ж-же это?.. Она ведь девушка…
— Не болтай, старый! — оборвал посыльный. — Разве у тебя десять жизней, чтобы перечить желаниям великих?
— Не кричи на отца. Если нужна я, то и говори со мною! — встала с места Тажигуль.
— Доченька, не спорь с ними, — прошептала мать.
— С вами, милая моя, желает говорить сам Чжан-сочжан. Так что поторапливайтесь, у нас мало времени!
— Ради бога, сжальтесь над ребенком…
— Что ты там мелешь!..
— Отец, прошу тебя, не вмешивайся!
— Сначала убейте меня, а потом забирайте дочь! — Мать бросилась на солдата, который хотел схватить Тажигуль за руку.
— Прочь с дороги, рухлядь! Хребет переломлю!
— Уходи, разбойник! Уходи!
Старуха крепко обняла дочь. А Таир, тоже вцепившись в девушку, причитал:
— Не отдам дочь… не от-да-ам…
Солдат схватил старика за шею, оттянул от дочери и обвязал веревкой.
Им пришлось долго повозиться, прежде чем они справились с матерью. Старуха кусала руки, отбивалась ногами. Четверо солдат все-таки оторвали ее от девушки и тоже обмотали веревкой.
— Помогите! Помогите!.. — кричала Тажигуль, но ей заткнули рот какой-то тряпкой. Потом один из солдат взвалил ее на плечи. Связанные по рукам и ногам старики, услышав: «Осторожнее, нужно доставить невредимой!» — лишились сознания.
2Лошади устали от многодневного перехода, будто прошли изнурительную байгу. Легкая пыль из-под копыт тянулась по дороге, оседая на ветвях кустарников. Охотники ехали с богатой добычей: в хурджуны трех всадников были уложены еще не остывшие туши джейранов. Головы их торчали наружу, и открытые глаза животных, казалось, еще подавали признаки жизни.
У ехавшего впереди высокого всадника, которого звали Ходжаниязом, высовывалось из хурджуна несколько лисьих шкур — мех так и переливался на солнце.
— Подгоняйте коня, афандим! — обернулся он к ехавшему следом Пазылу.