Елена Арсеньева - Несбывшаяся весна
Раньше Мурзик был убежден, что души у него вовсе нет. Его не раз называли жестокой, кровожадной тварью, непременно прибавляя к этим наименованиям также слова – бездушный злодей. Может, и впрямь раньше не было у него души, а потом откуда-то взялась? Что-то ж ныло там, в глубине его некогда большого, сильного и красивого, неутомимого на убийства, на злодеяния, блуд и прочие земные удовольствия, а теперь изуродованного, иссохшего, усталого тела! Что-то бродило по ночам в прекрасном и далеком прошлом, с неохотой возвращаясь по утрам в телесную оболочку (Мурзик просыпался очень тяжело и угрюмо, как бы с трудом себя обретая)! Что-то трепетало, преисполняясь нежностью при одном только воспоминании о Вере! Что-то вдруг начало болеть и рыдать от невозможности их встречи там, за последним, за смертным пределом!
Теперь ему чудилось, что только мысль об этой встрече и поддерживала его всю жизнь. Оказывается, какие-то «поповские сказки» все же запали ему в голову, какой-то «опиум для народа» все же отравил ум. Его не страшила смерть, потому что впереди была сияющая даль и тонкий очерк девичьей фигуры – прямой, красивой, с длинной косой и чудесными ясными глазами, – замершей в ожидании… Но вдруг, в один ужасный день, Мурзик осознал, что никакой встречи с Верой быть не может. Она, невинно убиенная праведница, мученица, обитает в раю. Он же попадет в ад, где ему прежде казалось очень заманчиво: ведь туда должно было отправиться все веселое, все самое привлекательное: молодые, тугие, грудастые девки и бабы (а также дамы, коих Мурзиком было перепорчено великое множество), щегольская одежда и обувь, которую Мурзик очень любил (плисовые пиджаки в талию, кумачовые косоворотки, кожаные скрипучие регланы, френчи или парусиновые костюмы, сапоги с калошами или без оных, фасонные, «бутылками», или светлые штиблеты, кожаные фуражки и шляпы канотье). В ад отправятся песенки развеселые, в том числе та, старая, самая любимая:
Не понравился ейМоей жизни конец,И с немилым, назло мне,Пошла под венец.Не видала она,Как я в церкви стоял,Прислонившись к стене,Безутешно рыдал.
В ад непременно отравилось бы золотишко, некогда натыренное у молодой, злой, аки бес, но такой глупой Советской республики и надежно захованное в некоем тайничке… Эх, беда, так и пролежит оно в том тайничке до Страшного суда! Мурзик делал припас на черный день, но как-то так вышло, что припас и черный день несоединимо разнеслись во времени и пространстве. В аду предстояло оказаться водочке и селедочке, и квашеной капустке, и соленым огурцам, и картошечке с маслом, и колбаске с чесноком, и белым французским булкам, толстым сладким пряникам, которые Мурзик любил до умопомрачения и которые готов был есть хоть сутки напролет, уничтожал фунтами, ну а потом, когда фунты отменили как буржуазный пережиток, килограммами… Такое ощущение, что из всей вкусной еды в рай допускались только яблоки. Яблоки Мурзик тоже очень жаловал. Особенно анис. Яблоки и Вера – это были, конечно, главные прелести райской жизни!
А между тем Мурзик понимал, что оказаться в раю у него нет никакой надежды. Руки его в крови не то что по локоть… всей воды мира не хватит, чтобы их отмыть. И всего в мире щелока. Их ни в каком чистилище не отчистят! Куда с такими-то ручищами он собрался, в какой, к черту, рай? Гореть, гореть ему в аду… Да это ладно, а вот что неладно, так то, что встречи с Верой не будет!
Разве что он исхитрится – и заслужит прощение у вышних сил…
А как его заслужить?
Мурзик думал-думал – и выискал-таки ответ: если Вера была мученицей, значит, и ему предстоит сделаться таким же мучеником, страданиями искупить грехи.
И вот Мурзик мучеником стал – не прилагая к тому никаких усилий со своей стороны. Терновый венец обеспечили ему два человека. Одного он знал как облупленного – вернее, думал, что знает. Вот уж от кого не ждал он подлянки, так это от Шурки Русанова! А поди ж ты… Неужели Шурка таким образом отомстил ему за некоторые игры, учиненные Мурзиком еще в 17-м году? Да ну, глупости, разве можно на такие вещи обижаться! Это у Мурзика не укладывалось в голове. Однако же Шурка донес на него… донес за то самое золото… И как узнал? Уму непостижимо. Тайник свой Мурзик все же уберег, да что в том толку…
Вторым человеком, который очень сильно постарался ради Мурзикова тернового венца, была какая-то случайная шлюха. Из ее последних слов он мог заключить, что девка тоже за что-то мстила ему. И это было еще непонятней, чем с Шуркой. Он ее в глаза никогда не видел, раньше-то. Ну, переспали, так она сама к нему клеилась. И разве она одна такая?
Ну, видать, одна. Сколько ни имел Мурзик баб и девок, а ни одна не приносила ему такой поганый дар. Сколько мук пришлось принять, пока излечился! Во время и в самом деле мучительных, унизительных процедур Мурзика утешало только воспоминание о том, как хрустело под его пальцами слабое горло той девки, которую он спровадил на тот свет… Лёлька, что ли, ее звали? Да, Лёлька Полякова.
Вот же какая поганая фамилия! Ведь энкавэдэшник, стараниями которого Мурзика превратили в червя земного, облысевшего, беззубого, с отбитым ливером, тоже был Поляков. Он даже чем-то напоминал ту девку: тоже был черноглазый да тощий. Эх, кабы еще до Полякова добраться, до его горлышка…
«Нет, – подумал Мурзик, до света проснувшийся и тихо лежащий на нарах, глядя, как неверный полусвет раннего северного утра брезжит в узеньком, скупом окошке. – Нет, не нужен мне Поляков! Пусть живет. Или пусть сдохнет – не мое это дело! Я устал».
Как-то так случилось – Мурзик и сам не заметил, как и когда это произошло, – но словно наросло что-то на его сердце… новое. Он вспоминал, как лежал больной и подыхающий от своей флегмоны без сна, чуть живой от страданий, и наблюдал, как вбитый в стену перед его лицом гвоздь на рассвете покрывается белой снежной шапочкой – к утру в бараке холодало до невозможности. Так же покрылось новой, непонятной оболочкой его сердце. Он больше никому не хотел мстить.
Он никому ничего не простил – этого не было. Он просто устал, смертельно устал ненавидеть. Сердце не могло больше выносить ожесточения. Оно хотело покоя. Оно хотело хоть какой-то радости!
Где ж ее взять? Сердце ведь занято ненавистью. Может быть, если изгнать ее из сердца, туда на смену ей придут покой и радость? Место ведь будет свободно!
Александра, дура, ходила на подгибающихся ногах… небось она затряслась бы еще больше, если бы Мурзик упомянул, что ее драгоценная доченька тоже приложила руку к тому, что из него сделали такое охвостье человеческое. Но ведь и Ольгу он отпустил с миром, как отпустил прежде и Шурку, и следователя Полякова. Тем паче что Шурка-то вообще был недосягаем для какой бы то ни было мести. А вот интересно, в раю он или в аду? Небось в раю… Беззлобное было, в общем-то, создание, беззлобное, безвредное, и кабы не взял его в клещи следователь Поляков… Положа руку на сердце, Мурзика он тоже крепко брал, Мурзик-то ведь тоже на кого-то там что-то писал, какие-то доносы… так что и Шурку он в глубине своей вновь образовавшейся души понимал лучше, чем это могла себе вообразить Александра.
