Перстенёк с бирюзой - Лариса Шубникова
Ульяна сбилась с шага, обернулась на боярышню и огрела тяжким взором:
– Настька, вовек тебе не прощу такого-то позорища, – шипела. – Оговорила Норова, всех взбаламутила, еще и себя наказала до горки. У тебя голова пустая, не пойму? Да и я не лучше! Завтра придет Вадим, так спихну тебя замуж! Чтоб боле не маяться с тобой, заполошная!
– Ульяна Андревна, красавица ты наша, – запел сладко писарь, – почто ругаешь? Вон закат-то какой. Красота вокруг, отрада. Ты не злись, злому человеку завсегда тяжко. Ни улыбнется никто, слова доброго не кинет. Ты уж на боярышню нашу не наговаривай. Как мыслишь, побежала б она безо всякой причины?
Тётка сбилась с шага, встала у крепостной стены и глянула на темное небо с багровой закатной полосой. Вслед за ней и Настасья залюбовалась чудом Господним. Потом уж глаза прикрыла, вдохнула дурман теплой летней ночи и замерла, улыбаясь.
– Гляньте, еще и радуется, – ворчала Ульяна. – Косы-то прибери. Мнится мне, что кудрей у тебя поприбавилось, – подошла к боярышне и ласково оправила непокорные завитки. – Настёнушка, не обидел тебя? – прошептала, таясь от писаря.
– Что ты, голубушка, не говори о нем такое, – Настя вскинула руки и обняла тётку. – Меня вини, мой позор и ничей боле.
– Погоди, до дома дойдем, я с тебя за все спрошу, – Ульяна грозилась, но обнимала тепло, а потом повела, потащила за собой по темной улице Порубежного. Сзади топотал зловредный, посмеивался счастливо.
Уже в дому, Ульяна погнала Никешу: тот и не упирался, ушел к себе в клетуху. А вот Настя наново испугалась тёткиного гнева, но пошла за ней в ложню и там, перекрестившись на образ в углу, тихо села на лавку.
– Обсказывай, с чего Норова простила и не смей ничего утаивать, – велела Ульяна и уселась рядом. – И об том, как с Алексеем бежать собиралась не забудь. Надо было еще второго дня тебя пытать, как притекла в Порубежное. Так пожалела тебя, бесстыжую, не стала печалить.
Настасье только и осталось тяжко вздохнуть и рассказать все тётке; та слушала молча, иногда лишь охала, да брови изгибала высоко.
– Вон как… – тётка дождалась, когда из Настасьи все слова выдут, потом встала и пошла к окну распахнуть ставенку.
Стояла долгонько, глядела на темный двор, а потом заговорила:
– Я всю жизнь вокруг тебя наседкой квохтала, сберегала, а выходит, тебе того и не надобно. Сама не лыком шита, – вздохнула. – Будет из тебя боярыня, да похлеще иной какой.
– Тётенька, что ты, – Настя замахала руками. – Не могу я ничего, не умею. Вадиму горе со мной…
– Да ну? Горе? Он еще не раз мне поклонится за тебя, – Ульяна обернулась и взглядом ожгла. – Ты много боярских дочерей видала, чтоб сами себе судьбу правили? Много ль видела, чтоб насмелились бежать от постылого жениха? И сколь тех встречала, какие нос воротили от богатого и бо ярого и все с того, что на других глядит? И ведь не кого-то, а самого Норова согнула подковой, в узел связала, – тётка вздохнула тяжко. – Материн у тебя характер, Настасья. Та с виду тоже тихая была, смирная, а прогнуть ее, семь потов пролить. Но вот за рощу нынешнюю я тебя поучу. В последний раз.
Ульяна подошла, размахнулась и ударила открытой ладонью по Настасьиной щеке, да не больно, обидно. Боярышня покачнулась, схватилась за ушибленное:
– Благодарствуй за науку, – прошептала и голову опустила: стыд грыз, совесть мучила за тёткины страдания.
– Себя помни, – поучала Ульяна. – Меня не слушаешь, про то уж поняла. Тебя только Вадимом твоим и можно пронять. Так вот и скажу, всякий твой позор отныне и на него будет падать. Разумела?
– Разумела, тётенька, – Настя встала и поклонилась поясно.
– То-то же, – тётка унялась, глянула на боярышню. – Не болит? Не зашибла? Настя, ты не голодная? И чего спрашиваю, точно, оголодала, – обернулась к двери, крикнула: – Зина! Снеди неси! В мыльню воды горячей вели! Утресь не придется. Прав Никешка, Норов спозаранку явится.
В ложню сунулась испуганная Зинка, поклонилась, мол, все разумела, и побежала по сеням. Вслед за ней в дверь влез Илья:
– Что замолкли? – улыбнулся и усы пригладил. – Не тревожьтесь, живы все. Так, помяли друг дружке бока для острастки. Настя, бесноватый твой хотел тут на крыльце ночевать, насилу уговорил его пойти ко мне. Чую, погонит меня ни свет, ни заря свататься. Уля, вы уж уготовьтесь. И вот еще, ты ему поперек не вставай, удушит иль уши обкусает. Дурной совсем, – Илья хохотнул разок, другой, а потом зашелся смехом.
– Иля, ты чего ж хохочешь? – Ульяна руками всплеснула. – Откуда радость такая? От позорища едва убереглись, а ты счастливый.
– Уля, да будет тебе, – дядька встал и, не таясь Насти, приобнял тётку за плечи. – Сладилось же. Позор, не позор, Норов и так бы потащил к венцу. Хоть на плече, хоть за косу. Говорю же, дурной совсем сделался.
Настасья краснела, сгибалась от стыда, но и сама, как дядька Илья, счастлива была.
Потом уж хлопотали с ближниками до полночи: каравай спроворили сватовской и отдали его Никешке. Писарь обещался передать его свадебному дружке и спрятал до времени пышного хлеба в долгом расшитом рушнике в своей клетушке. Зинка трясла Настасьин летник – парчовый, золотого шитья – песни пела тихонько. Надумалась рыдать, да не стала, видно, тоже радовалась.
Сама боярышня не плакала, как должно невесте перед сватовством, всего лишь молилась Боженьке, чтоб ничего дурного не сотворилось до утра. Чтобы тётка не супила брови, дядька не ругался с Вадимом, а сам Вадим не подумал о ней, бесстыжей, скверного и не расхотел брать ее в жены.
К полуночи после жаркой мыльни в душистом предбаннике тётка чесала косу Настасье:
– Вот не зря приданого тебе собрала, – Ульяна ласково перебирала кудрявые пряди. – На всем готовом тебя получит, – подумавши немного, тётка захохотала. – Ох, не могу… Настасья, вспомни, я ж тебе Норова в мужья прочила еще по приезду сюда. А ты нос воротила, в коленки мне рыдала, чтоб не отдавала.
– Всему свое время и свой час, –
