Перстенёк с бирюзой - Лариса Шубникова

Если б сей миг перед Норовым из-под земли выскочил чёрт, он бы так не изумился, как теперь.

– Ай не так? – Настя глаз не отвела, глядела прямо и, по всему видно, удерживала слёзы.

– Это кто тебе такое в уши навтолкал? – Норов прищурился, цапнул Настасью за плечо и к себе потянул. – Говори, молчать не смей. Сразу упреждаю, клеветнику язык вырву и засуну в иное место.

– Сам себя накажешь? – Настя и не испугалась вовсе, а с того Норов поверил во все ее слова и обиды; оробей она, опусти голову, так понял бы, что врет, а тут иное – горькое, но честное.

Обмер Вадим, потерялся совсем, но Настасью держал крепенько и отпускать не собирался. Еще сколько-то времени вспоминал как дышать, а провздыхался, заговорил:

– Настя, ты приболела? Может, голову напекло? Иль съела чего скверного? Я всякое свое слово, какое тебе говорил, помню. Об таком промеж нас разговора не было. От меня слыхала, что ходок я? Скажи, что ты мнишь-то обо мне? Я полоумный? Дурак какой?

Настасья еще малое время донимала его темным взглядом, а потом затрепыхалась да и скинула его руку:

– Мне не говорил, а вот иному рассказал. Все поведал и ничего не утаил! – голос ее взвился, полетел по рощице и развеялся над рекой. – Вот тут и говорил, вот на этом самом месте! Вадим, ты сюда привел, чтоб мучить меня?! Больно мне, горько! – прижала ладошку к груди. – Вот здесь огнем горит! Дышать не могу!

Норов взвыл!

– Настя, Христом богом прошу, не изгаляйся! Сколь еще прикажешь пытку такую терпеть?! – схватил бедняжку, встряхнул так, что кудри ее взметнулись. – Какие другие?! Об чем ты?! Кому говорил и об ком?! Смолчишь сейчас, я тебя порешу и сам издохну!

– Ты в глаза мне смотрел и врал! Ты дядьке Гуляеву об дочке его сказать не постыдился! Не первая она, и не последняя! Сколь было таких Глаш, сочтешь?! – высказала и треснула кулачишком об Вадимову грудь. – И меня торговал! Злата сулил! Не так?! И скольким потом обещал всякое?! Пусти, пусти! Видеть тебя не могу!

Билась в его руках, рыдала, а Вадиму хоть вой. Обнять хотел, так не далась, толкала от себя, тем и сердце ему рвала.

– Видеть не хочешь? – Вадим не без труда выпустил Настасью из рук, шагнул от нее. – Так зачем вернулась?

Настя унялась, всхлипнула измученно:

– Люб ты мне, Вадим. Так люб, что страшно делается, – Настасья поникла. – Совсем без тебя плохо, - жалилась, утирала щеки кулачком. – Хоть еще разочек поглядеть…

Вот в тот миг и случилось с Норовым просветление, иначе и не скажешь. Будто швыряло его доселе в волнах высоких, било больно о камни, а потом унялась вода, вынесла на широкий простор. А там и солнца свет, и неба синева и глубокая сердечная радость. С того боярин встал столбом, заулыбался, но вскоре и опамятовел: рванулся к Насте, едва не сшиб тонкую девушку. Оплёл руками, крепко прижал к себе и зашептал горячо:

– Чего ж разочек, Настёна? Всю жизнь гляди, – зарылся лицом в мягкие кудри. – Глупая ты моя, любая, зачем оставила меня? Почто сбежала, не сказала об чем думки твои? Сколь еще таиться будешь? Из тебя слов тянуть, правду выпытывать – семь потов пролить.

– Вадим, – боярышня подняла к нему личико, – как же об таком говорить с тобой? Смелости откуда набраться?

– Так сказала же как-то, – Вадим сунулся было целовать, но себя удержал, разумея, что не ко времени, что печальная Настя.

– Испугалась очень. Само выскочило, – вздохнула горестно.

– Чего испугалась? Что тебя порешу?

– Что сам издохнешь, – всхлипнула раз, другой и опять заплакала.

– Настя, сколь слёз-то в тебе? – утешал, гладил по волосам. – Не издохну. Теперь уж не издохну. Только рядом будь, – рука Норова дрогнула, опустилась мягко на Настин затылок. – Без тебя будто во тьме бродил. Не было тебя и меня не было, ушла ты, и я пропал. Сама не ведаешь, что творишь со мной, а обсказать такое и слов не сыщется.

Настасья посопела слезливо, а потом обняла Вадима и положила голову к нему на грудь:

– Ну и пусть.

– Что пусть-то? – одурманенный Норов склонил голову, поцеловал Настасьин теплый висок, угодил аккурат в кудрявую прядку.

– Пусть будет, как будет. С тобой останусь сколь смогу. Другую сыщешь, уйду. Вадим, пойми и ты меня, больно ведь… – положила теплую ладошку на шею Норова. – Больно. Не вынесу.

– Опять, – боярин вздохнул тяжко. – Настя, какую другую? Ты меня в могилу сведешь, ей богу. Сей миг перестань.

– Сам сказал, что не последняя, – боярышня, видно, обессилела совсем, обмякла.

– Либо я ополоумел, либо ты. Как помнишь то, чего я не говорил? – Вадим крепко держал Настю, силился не думать об том, что летник у нее уж очень тонок, а стан упруг. – Ты про дядьку Гуляева кричала? Про дочь его? – умолк, принялся размысливать, но вскоре наново заговорил: – Настёна, когда говоришь слыхала?

– Когда с Ольгой стрелы метали, – боярышня затрепыхалась, подалась от Норова. – Когда костры жгли в роще.

Вадим насупился, вмиг озлился, что отошла от него. Потому руку протянул, ухватил Настю за шею, к себе дёрнул и обнял:

– Стой, где стояла, сделай такую милость. Скучал ведь. Сколь дён порознь.

– И я скучала.

– Поделом тебе, – заулыбался Норов, засчастливился, дурилка.

– С чего же? – Настасья снова из рук его рвалась. – Из-за тебя все! Все через нрав твой неуёмный!

Теперь уж боярин ловить Настасью не спешил. Стоял, любовался на то, как глаза ее сверкают, как грудь вздымается и как кудри золотистые вьются вдоль гладких щек.

– Вот уж не думал, что ты ревнивица.

– Да и я не знала, что ты… – тут Настасья умолкла, голову опустила.

– Кто? Говори уж, – довольный Норов голову склонил к плечу, подначивал боярышню.

Она смолчала, голову склонила низехонько. А Вадиму и так хорошо, и эдак: хочешь слушай ее, хочешь – любуйся.

– Настёна, говоришь,