Третье февраля - Макс Костяев
За Таниными записями я просидел не менее часа. Среди новых кавалеров изредка в глаза бросались знакомые фамилии. Верно, влюбленный в какую-нибудь дуру мужчина отвергался ей и искал утешения в когда-то самим им отвергнутой Татьяне. Девушка верила и снова начинала заливаться слезами, когда милость сменялась на очередную злую шутку. Вот, к примеру, стихотворение, адресованное все тому же Шивринскому, но уже от шестого ноября 1977 года:
Пожалейте вы котенка,
Как писала вам тогда,
Поиграйте с ним немного
Во взрослого кота.
Покуда сердце бьется
И просится душа,
Я вас люблю навеки,
Ведь вы моя искра.
Проследить за их встречами мне удавалось на протяжении месяца. Таня настолько тщательно скрывала свою связь с Шивринским, так что Соня даже предположить не могла, с кем maman крутит сейчас. Впрочем, восьмого декабря все заканчивалось — Таня гневными репликами обвиняла графа в том, что он, залечив ей раны, сбежал к богатой француженке.
Это было первое обвинение и, наверное, единственное, что показывало бы Таню как живого человека со своими чувствами и вырывающимися эмоциями. Немного опешив, я не услышал, как хлопнула входная дверь. Лишь когда, вероятно, это была Соня, сняла курточку и небрежно бросила ее на тумбу, шумно при этом пытаясь стянуть ботиночки, я осознал, что в то время находился в комнате Тани, но было уже поздно.
— Что вы здесь делаете?
Как я и предполагал, это была Соня. Она стояла, смешно сморщив носик. Глаза не выдавали удивления, что отчасти было даже немного странно.
— Я сама давно мечтала это сделать, — сказала девочка, угадав ход моих мыслей. — Не знаю, почему я раньше не вытащила ее дневник и не отнесла психотерапевту.
— Ты считаешь ее душевнобольной?
— Да, именно так. Вы не представляете, как тяжело мне живется с ней. Скорее не с ней, а с теми предполагаемыми отцами, которых она в постоянстве совершенствует в каком-то неведомом мне непотребстве. Вы бы видели, как измывался над ней последний кавалер, кажется, его звали Петром, когда он явился домой без единой капли трезвости в глазах. Тогда мне чуть не досталось, но я успела спрятаться в своей комнате. Мама пыталась его успокоить и всячески грозилась позвонить в милицию, но для пьяного человека все равно, он чувствует лишь превосходство и прилив жизненной силы. Я слышала, как он бил маму, но ничего не могла сделать. Вы, верно, не видели, но у нее были кровавые подтеки на шее.
— Это было недавно?
— Не так давно, как хотелось бы. Она старается их скрывать. Если раньше они были большими и приходилось надевать цветные платочки, то сейчас от них остались лишь зеленые пятнышки, отчего можно уже не прибегать к оным и скрывать остатки воротником.
— Какой ужас, — все, что смог выдавить я из себя.
— Мама никогда не умела выбирать подходящую кандидатуру. Я ей уже говорила об этом, но она никогда не слушает меня. Считает маленькой. Только в одном она согласилась со мной — это приютить вас.
— За что я вам очень признателен.
Я попытался улыбнуться, все еще прокручивая в голове слова девочки, но сцена исказила улыбку, превратив ее в нечто нелепое и вовсе глупое.
— Попрошу вас, Соня, умолчать о том, что здесь происходило.
— Конечно, — легко согласилась она. — Надеюсь, вы кое-что извлекли из этих записей, ведь не напрасно же я во всем стараюсь поддерживать вас?
VI
Медленно скользили дни. Солнце, играючи, то показывало свой огненный диск, то вновь хитро пряталось за серыми облаками. Изредка шел снег. Ночью высыпали звезды, и от их сиянья, перемешивающегося, бывало, с холодным лунным кругляшом, дворики и окна наполнялись светом.
Соня все так же ходила в школу и по пришествии недовольно бурчала. Таня ничего после «познания тайн сердца и души» не подозревала за мной и по-прежнему продолжала общаться в том же размеренном ритме. Все, казалось бы, шло своим, даже весьма странным обычным ходом, что меня пугало более всего.
Узнал, что кроется за сердцем очаровательной дамы, ну и что же дальше? Я же не собирался влюбляться в нее. Нет, я не хотел становиться частью их семьи. Мне нужно было знать о человеке чуть больше, чем она позволяла приоткрыть за собой. Неужели не любопытство, а желание понравиться заставило меня совершить этот гнусный поступок? Вероятно, но поспешных выводов я все равно не делал и не желал делать.
В педагогическом институте, куда меня зачислили, на студентов накладывали сотню обязанностей по заучиванию тех или иных терминов и заставляли запоминать многообразие кусочков психоаналитических текстов об изучении особенностей поведения и личностного развития учеников из выписок различных кандидатов наук. Работа, впрочем, не тяготила в полной мере, и даже оставалось немного времени вести свои научные труды, которые в порывы полного изнеможения казались жалкими настолько, что порою хотелось их сжечь. В такие моменты мне грезился Николай Васильевич и грозил пальцем, говоря, что из таких вот скудных попыток сделать что-то великое лишь начинается долгий и истинный путь гения. Я тогда осмеливался спросить, отчего же уничтожались ранние черновики «Мертвых душ», ответы на вопросы у него, несомненно, были, но открывать их мне он не хотел.
Вечерами (чаще это были выходные дни) я выбирался в бар и, знакомясь там с москвичами (и не только), подолгу беседовал обо всем на свете, не забывая подкреплять знакомство холодным пивом. Соня тогда на меня смешно обижалась.
— Вы могли бы пойти со мной и maman на прогулку, нежели скитаться по низкосортным забегаловкам, разделяя сокровенные минуты своего времени со всякими непотребными людьми.
— Право! Соня! — восклицал я и под воздействием выпивки, раскачивался. — Могу я хоть один день побыть не джентльменом, а свиньей?
— Пьянь, непременно пьянь!
Таня реагировала на меня более сдержанно. Когда я заявлялся, она помогала мне стянуть ботинки, но ни единого упрека в свой адрес я не получал. Единственное, что беспокоило меня, — это то, что на ночь она стала запираться на ключ, то же стала делать и Соня.
Впрочем, попойки я списывал на перенапряжение префронтальной коры головного мозга от постоянного зазубривания. Поутру мне было крайне стыдно за свое поведение, и я долго вымаливал у
