Третье февраля - Макс Костяев

— Я останусь с вами, как когда-то вы оставались со мной, — заявила тут же Соня.

Ее стремление помочь негативно отразилось бы на реализации моего плана, поэтому после долгих убеждений девочка, все же недовольная тем, что я в буквальном смысле «не хочу, чтобы она заботилась обо мне во время моей болезни», ушла, я тут же ринулся в комнату Тани.

Здесь, за приоткрытой мною дверью, оказался маленький мирок, который подчинялся своим метафизическим законам. Если бы меня заставили рассматривать комнатку на предмет утонченности и наличия вкуса, у меня не хватило бы и недели. Все было настолько ювелирно убрано и воздвигнуто на свои места, что на хозяйке такой необыкновенной состоятельности в плане искусства и умения содержать все в идеальной чистоте можно было только жениться. Впрочем, я здесь лишь для того, чтобы воровским взглядом оглядеть парочку бумаг.

У столика, под белоснежной скатертью с плетеными краями, было устроено два отсека — предполагалось, что в одном будут сохраняться от воздействия влаги и солнечных лучей какие-нибудь важные документы, а второй будет прятать драгоценности. К моему огорчению, оба отсека были запечатаны, и полагалось наличие двух ключей (я сравнил резьбу обоих замков и не нашел ни единого сходства в силуэте).

На поиски ключей потребовалась бы уйма времени, которого у меня не было, поэтому, вооружившись кухонным ножом, я применил варварский метод. Бумаги с записями вылетели вместе с отсеком, который под воздействием грубой силы с грохотом упал на пол.

Среди бумаг с каким-то долгами, выплатами и прочими векселями я нашел тетрадку с цветной обложкой, на которой чинно восседали горы. Собрав аккуратно то, что мне было не нужно, обратно, я кое-как приладил отсек и, не став морочиться с восстановлением замка, попросту задвинул его.

Тетрадь, как и предполагал, оказалась дневником. От него приятно пахло Таниными духами. Листы хрустели от каждого перелистывания, как сахар, который готова была тоннами есть Соня.

Запись от второго декабря:

«Не понимаю, почему, когда ты так ждешь кого-то, он уходит от тебя безвозвратно, но, когда перестаешь думать об этом и уже не пытаешься просить у судьбы любимого человека, он внезапно заявляется к тебе прямо на порог, да еще и с твоей дочерью за ручку.

Я оставила этого незнакомца, хотя не следовало так делать. Возможно, если бы я была чуть осмотрительнее, сильнее душой и жестче характером, я бы прогнала его, а Соню выпорола, ведь она нарушила заповедь нашей семьи — не заговаривать с незнакомцами. Все же судьба не желала, чтобы я самостоятельно распоряжалась оным — незнакомец предлагал деньги за комнату, которых мне не хватало, чтобы рассчитаться с долгами. Наверное, так было задумано свыше».

Красивые буквы не резали глаза, а скорее даже наоборот, смягчали и пьянили. Перелистав немного назад, я принялся вчитываться дальше.

Запись от пятнадцатого июня того же года:

«Соня сегодня пыталась капризничать и не хотела примерять платье, которое я ей купила. Она говорила, что оно дурно смотрится на ней, так как темно-синий цвет полнит ее. На фоне этого у нас чуть не случился скандал — в этот же вечер нам необходимо было поехать на бал к одному очень состоятельному гражданину Н., который в советское время пытался вырвать себе кусочек времени и переделать его в стиль восемнадцатого века. Я, как мне известно, была уже представлена дорогому «графу», как его именовали в нашем тайном светском кружке, и он прилагал усилия, чтобы познакомиться со мной. По слухам, он был холост и в сей год намеревался непременно жениться. Конечно, попробовать себя в роли невестки мне хотелось, но Соня лишь крутила пальцем у виска и приговаривала, что граф этот человек «чертовски несерьезный, и вообще пробовать себя в роли, как я тогда помню, «девушки легкого поведения», было бы крайне унизительно».

На этом запись обрывалась и начинались какие-то картинки, вырезанные из газет, в которых была некая информация о гражданине Носове, нарушителе общественного спокойствия и яром противнике советской власти. Я предположил, что Соня выложила газету перед матерью, заставив ее прочитать, что пишут люди о кавалере, и на основании этого выдвинуть свои предположения.

Я перелистнул страничку в попытках узнать, поехала ли семья на бал. Шестнадцатого числа ничего, что говорилось о так называемом «бале» не было и в последующих числах не упоминалось. Среди записей выпадали какие-то посторонние странички, отчего мне приходилось подбирать их и прилаживать на прежние места. Благо они были отмечены датами, иначе бы я попросту не смог бы сделать нужную выправку. Эти листочки оказывались чаще стихотворениями.

Приведу ниже за седьмое марта 1967 года:

«Вы свет моей души,

Очарованье век,

Я не могу представить дня

Без ваших губ и нег.

О, нет, вы не подумайте!

Взаимность не прошу,

Но, если все же впустите,

Ее я покажу.

Откройте шире дверь

И занавесьте окна,

Примите в милый дом

Вы белого котенка».

Оно было адресовано некому Шивринскому. Под письмом была подпись Тани. На обратной стороне листа было размашистым почерком накарябано: «Татьяна! Я очень признателен вам в том, что вы открыли мне свою душу, но ответить вам тем же не могу, так как мое сердце принадлежит другой. Желаю вам найти того, кто смог бы с достоинством принимать сии дары и щедро одаривать вас своей любовью. Е. А. Шивринский».

Таня приняла и отпустила, но отчего-то сохранила послание. Может, для того, чтобы не повторять ошибок прошлого?

За сентябрь 1972 года было следующее:

«Я вам себя пообещала

И слово все держу,

Никто меня не понимает,

А я вот вам пишу.

Сумбурны и нелепы

Мои стишки, как снег,

Растают все с весною,

Уж близится рассвет».

Кому было адресовано, на листке не указывалось, но, вероятно, письмо вовсе не было отправлено. Листочек был частично вымазан чернилами и желтыми пятнами, оставленными либо случайно пролитой водой (что маловероятно в связи с точечными метками), либо слезами.

Я перелистал еще парочку страничек. Кое-какие также оказывались безответными реалиями жизни, какие-то сулили счастливые, но недлинные отношения.

Жадно впитывая чужую жизнь, я начинал понимать ту мозаику, из которой складывалась Таня. Несмотря на полную сумбурность в личной жизни и капризы дочери (неоднократно бросающиеся в глаза из-за чересчур резких линий в письме и постоянных помарок, сопровождающихся все теми же желтыми пятнышками), девушка оставалась прежней — хрупкой и