Элизабет Эссекс - Страсть и скандал
В уютной темноте его слова согревали Катриону, а низкий тембр голоса проникал в самое сердце. В глубине ее пробудилось к жизни и рассыпалось искрами некое чудесное ощущение — должно быть, радость.
— Но я хочу предложить. — Больше ничего ценного у нее не было, кроме себя самой. Она могла принести ему в дар единственное, что у нее было. — И я хочу предложить это по доброй воле.
И она приступила к делу. Поставила на пол свой ранец, сбросила капюшон плаща и начала вынимать из прически шпильки. Одну за другой, аккуратно собирая их в ладонь, как будто из суеверия — рассыплет шпильки, и все прочие обстоятельства ее жизни разлетятся так, что собрать их она уже не сможет.
Но в действительности от нее мало что зависело. Она была игрушкой в руках Беркстеда, да и Танвира Сингха, вероятно, тоже. Она не слышала, как он двигался, но ощутила тепло его сильного тела, когда он встал у нее за спиной и провел рукой по ее распущенным волосам, перебирая в пальцах длинные пряди. Поднял их массу вверх, открывая затылок. Катриона повернула голову, выгибая шею, и закрыла глаза, ожидая ее прикосновения.
И наконец дождалась легкого, легчайшего прикосновения тыльной стороной пальцев, ласкового и чувственного. Его рука медленно двигалась вверх, проследив изгиб шеи прежде, чем ладонь повернулась и подушечки пальцев прошлись по мостику ключицы к плечу. Ее кожа ожила под покровом многослойного английского платья, сорочки и тесного корсета. Каждая клеточка ее тела, каждый дюйм кожи задрожали от сладкой тревоги и предвкушения. Одним легким прикосновением он наполнил ее страстным желанием оказаться в его объятиях.
Он осторожно привлек ее к себе. Катриона стояла, прижавшись спиной к его груди, — он позволил ей маленькую передышку.
— Мы начали, каур, — прошептал он ей на ухо. — И твое тело уже отвечает мне. Твоя кожа уже горит под моими пальцами. Но еще не поздно. И ты имеешь право подумать, хочешь ли принести мне этот дар. — Пальцы его скользнули в волосы и легонько потянули. Теперь его губы могли коснуться того места, где заканчивался воротник платья и открывалась теплая нежная плоть. — Ты должна понимать. — Обнимая Катриону, он стоял совершенно неподвижно, как будто у них под ногами разверзалась пропасть и одно неловкое движение увлекло бы их в бездну. — Ты должна понимать — если предлагаешь мне себя, я возьму тебя с превеликой охотой. Я заставлю тебя открыться для моих ласк. Я увижу тебя обнаженной и открытой для меня во всем великолепии сияющей белизны твоего тела. И я буду поклоняться ему как божеству — руками, языком и телом. Я научу тебя всему, что понимаю в искусстве наслаждения и восторга. Мы будем обнажены, — шепнул он, — и между нами будет лишь страсть.
Ее грудь уже вздымалась и опадала в знак согласия, а кожа горела в предвкушении его ласк. Она вдруг приобрела особую чувствительность, и Катриона чувствовала, как в глубине ее естества разгорается пламя — должно быть, это было желание.
— Только страсть будет между нами.
Она подняла руку, чтобы подтвердить свою решимость, чтобы претворить слова в дело. Пальцы пришли в движение, расстегивая на запястье тесный ряд пуговиц. Его руки легли ей на плечи, а затем легонько пробежались по всей длине рукавов.
— Позволь мне, каур. Я сам хочу тебя раздеть.
В кольце его рук она смогла откинуться назад, отдаваясь на волю его силы и уверенности, а проворные пальцы тем временам вынимали из петель пуговицы, одну за другой, и губы порхали вдоль линии ее шеи, зубы покусывали чувствительное сухожилие.
Когда запястья вырвались на свободу из тесного охвата пуговиц, Катриона обернулась к нему, приблизила губы к его губам и поцеловала с той же исступленной нежностью, которую он щедро расточал ей. Прижалась губами к его губам, дразня суровую линию рта крошечными укусами, как он уже успел ее научить.
Этот путь они преодолевали медленно и размеренно — путь соблазна; это была неспешная прогулка вместо бега сломя голову. Он не хотел спешить, продлевая ласку, чтобы разбудить ощущение. Медлил и ждал, когда в ней проснется желание и удовольствие напитает каждую клеточку ее тела, порождая жажду новых ласк, смелых прикосновений, властных жестов; во всем сквозила страсть, которая возносила Катриону все выше, к некоей цели, которой она еще не умела понять, но инстинктивно чувствовала ее призыв. Туда ее влекло, там ее ждали. Близко. Еще чуть-чуть, и можно дотянуться рукой.
Он был само терпение, которого у нее не было. Он был сама осторожность, а ей хотелось покончить со всякой осторожностью. Он испытывал ее на вкус, медленно и внимательно, наслаждаясь каждым моментом. Как будто Катриона была сделана из стеклянных нитей, и он боялся, что она может разбиться, не выдержав давления, если он поднимет ее слишком высоко. Но Катриона была сделана из куда более прочного материала. Не чашечка тонкого фарфора, чтобы медленно цедить напиток. Эта женщина была подобна крепкому шотландскому виски — обжигающему и летучему, что готов вспыхнуть огнем в любую минуту. Она хотела, чтобы он выпил ее до дна, пока голова его не пойдет кругом, а мир не начнет вращаться вокруг той точки, в которой сойдутся их тела.
Но как же тронула девушку его заботливая ласка! Сначала Катриона хотела, чтобы он положился на ее силу, и тут же обрадовалась, когда он этого не сделал. Как долго ждала она минуты, когда можно будет положиться на кого-то другого? Сколько времени прошло с тех пор, когда она могла доверить хоть кому-нибудь ту тяжкую ношу, которую необходимо было нести?
— Пожалуйста, — сказала Катриона, не совсем понимая, о чем хочет просить, но уверенная, что он поймет и даст ей то, о чем она просит. Она могла ему довериться. Пусть делает то, что должно. — Разденьте меня. Побыстрей.
— О, нам не нужно спешить. У нас впереди ночь. И следующий день. И потом еще день. И снова день. И ночь. Все ночи.
Впрочем, он не оставался без дела. Пока они целовались, пальцы его весьма усердно трудились над пуговицами ее жакета.
— Закрыто до самого горла! Все эти пуговицы, целый ряд на твоем строгом корсаже, чтобы скрыть нежное женское тело. Как эротично. Ты и не догадываешься, как соблазнительно действуют на меня твои пуговицы.
Чтобы одеться, застегнув все это, ей требовалось куда больше времени, чем сейчас, когда крючки расстегивались словно сами собой. И с каждой секундой Катриона становилась все нетерпеливее. С каждым нападением его губ на ее губы. С каждым поцелуем, где каждый последующий был куда смелее предыдущего. И вот уже Катриона не знала, где она и в какой степени обнаженности пребывает. Понимала лишь, что его поцелуи сливаются с ее поцелуями, и могла думать лишь о греховном соблазне его языка у себя во рту. Она просыпалась к жизни, как просыпалась с зарей, расправляя тело после долгого сна.
