Вера - Алиса Клима
– А знаешь, Ирина, – сказал он ей доверительным тоном, который все чаще у него возникал при общении с ней с момента появления в их жизни Комитета. – Единственное, что нас отличает сейчас, это то, что я ношу форму, а ты – ватник.
Она заколебалась, но потом все же ответила:
– Нет, не только это. – Она запнулась, словно в ней боролись жалость к нему и презрение к тем, кто отвечал за их несчастья. – Вы еще можете нас наказывать и приставить дуло к затылку.
Ирина тут же пожалела о том, что сказала. Никогда она еще не видела в его глазах столько горечи. Она уходила в барак, а он смотрел ей вслед: магия, окружавшая их за забором зоны, закончилась, и ему не оставалось ничего другого, как замирать в муках от обидных слов, которыми Ирина жгла его как каленым железом с завидной безжалостностью.
Но в ней была жалость. Она разрасталась в ней слишком быстро. Ирине было все труднее обижать его; она все чаще стала задумываться над оправданием его положения. Весь ужас ее цугцванга был в том, что посмотреть на Ларионова и на ситуацию объективно она вообще не могла. Да и кто мог? С каждым годом существования ГУЛАГа и лагерей в его подчинении противоречий в этой системе становилось все больше.
Сближение администрации и зэков не было чем-то уникальным для лагпункта Ларионова. В этой сложной паутине было много узлов. Поскольку в администрации лагерей работало больше мужчин, узницы как подвергались насилию или «мягкому» принуждению со стороны некоторых их них, так и порой сближались по любви. От насилия или возникшей привязанности рождались дети. Между зэками происходили ровно те же процессы: насилие, ненависть, предательство, любовь, страсть, дружба – все это происходило повсеместно. Противоречия усугублялись экономическими предпосылками: коррупция, подкуп, воровство, кумовство, сговор, мошенничество – все это тоже процветало как между зэками, так и между администрацией и узниками. «Кто смел, тот и съел…» Непрерывная борьба за ресурсы и жизнь сталкивалась постоянно с борьбой за сохранение в себе человека.
Ирине плохо спалось той ночью от тяжелых и волнительных мыслей, центральное место в которых занимал Ларионов. Она не сказала никому в бараке, что Лариса была беременна и, главное, о том, что она с Ларионовым гуляла по лесу и он предложил ей ехать в Сухой овраг.
Подспудно Ирина чувствовала вину за то, что Анисья теперь страдала от неразделенной страсти, а он, не стыдясь своих привязанностей, все-таки ухаживал за ней, Ириной, хоть и прекратил откровенные домогательства. Ей не хотелось также, чтобы женщины считали ее избранной и думали, что все нововведения, происходившие в лагере, были следствием влечения к ней начальника, тем более что Ирина видела, что Ларионов искренне желает улучшений, а она лишь послужила толчком для его созревших намерений.
Инесса Павловна, как и все остальные, наблюдала развитие отношений между Ириной и Ларионовым и, зная характер Ирины, Ларионову не завидовала. Она угадала истоки противоречий, раздирающих Ирину, и понимала, почему ей было нелегко признать свою ответную к майору симпатию. Она также знала, что Ирину давно что-то гложет, и ей казалось, что это было как-то связано с прошлой жизнью. Но Ирина никогда не говорила о прошлом, а если говорила, рассказы ее касались в основном раннего детства.
Инесса Павловна была слишком деликатна, чтобы заводить с Ириной разговоры о Ларионове, но, видя ее сомнения и терзания, она все же решилась затронуть эту тему. В ту ночь она интересовалась у Ирины, почему она так возбуждена и не спит. Ирина вздыхала и довольствовалась отговорками о том, что ее беспокоят общие тревожные мысли.
– А знаешь, как я стала женой Льва Ильича? – спросила вдруг Инесса Павловна, лежа на вагонке.
– Нет, расскажите.
– Я была ужасно влюблена в своего соседа! Он был высок, красив, заносчив и немногословен – в общем, таков, каких любят молодые мечтательные барышни. Он растерзал мне сердце, а мама всегда говорила мне, что любовь не может приносить страдания, любовь – это благо. С годами его образ поблекнул: сошел лоск юности, исчезла бравада, и он превращался в посредственность. Как-то раз по завершении концерта у выхода из зала меня поджидал на вид невзрачный человек с цветами от друзей из Ленинграда. Мы разговорились, и он предложил меня проводить до дома. Уже через полчаса я не замечала его невзрачности. Меня сразу захватили его доброта и светлый ум. Разве может быть что-то важнее? Это был Лева. Но страсти не было. Я согласилась выйти за Леву замуж, но иногда все еще вспоминала о своем непутевом соседе. Каждый день нашей жизни он баловал меня, любил приносить в постель кофе, читать мне на ночь; накрывал мне ноги пледом, если я засыпала на диване с книгой; тайком подкладывал мне в тарелку кусочки мяса, так как я всегда плохо ела… – Она радостно засмеялась, будто окунаясь в те мгновения наяву. – Он считал, что я всего этого не замечаю, а я не замечала, как полюбила его. Мы не могли завести детей, и Лева сказал мне однажды, что готов отпустить меня. Но я не ушла. Я чувствовала, что не в ребенке было наше счастье, а в том, как мы любили друг друга. Он был готов потерять меня, чтобы дать мне возможность испытать материнство, а я готова была не стать матерью, чтобы сохранить нашу семью. Так я узнала любовь.
Инесса Павловна закончила и устроилась на нарах. Ирина лежала на боку и думала над ее словами. Ей хотелось открыться Инессе Павловне, но она не могла побороть стыд.
– Он был врач, – только и смогла вымолвить она.
Инесса Павловна поняла, о чем хотела сказать Ирина и не могла.
– Сущность человека не меняется от обстоятельств. Напротив, именно сложные обстоятельства скорее обнажат сущность. И потом, – добавила Инесса Павловна, снова привстав, – мы привыкли судить о человеке по конечному результату, а не по пути, который к нему вел. Понять кого-то можно, только полностью открывшись друг другу. Страх перед болью сильнее самой боли, потому что боль идет от недоверия. А когда есть доверие (хоть человеку, хоть Богу), выбор становится неминуем.
– Получается, чтобы увидеть суть, надо дойти до конца? – прошептала Ирина.
– Если это единственный способ ответить на вопрос, который жизненно важен для тебя, то да. Да и конец этот – всего лишь начало твоего доверия себе и тому, второму…
Ирина молчала. Она была в душе согласна с Инессой Павловной,
