Вера - Алиса Клима
Ларионов кивал, оглядывая схемы на снегу, но Ирина видела, что мысли его были далеко. Одобрив их предложение, он повернулся к Ирине. Фимка перебил его:
– Только вот что, гражданин начальник, вы уж попросите гражданина младшего начальника, – говорил Фимка про Грязлова, – чтобы он не лез в наши дела. Вчера вынюхивал что-то весь день… клешнями шевелил и зенками сверкал.
– Ты, Фима, не заговаривайся, – ответил строго Ларионов, с трудом сдерживая улыбку. – А не то я разгоню эту вашу артель.
Он попросил Ирину отойти с ним в сторону. Они шли медленно и молчали какое-то время. Она видела, что он пришел не из праздного любопытства, а хотел с ней поговорить. Так они дошли до ворот лагпункта. Он кивнул Охре, и дежурный быстро отворил калитку. Ирина неуверенно озиралась, но покорно шла за майором. Она никогда не покидала зону – только когда работала на лесоповале: уходили они на лесоповал, когда было еще темно, а возвращались, когда было уже темно.
Сегодня, впервые за много недель, она вышла за ворота. Солнце заливало лес, окружавший их со всех сторон, и снег весело блестел на дороге, уходившей вперед между березками, темными пихтами и соснами с рыжими стволами. От легкого ветерка сухой снег слетал с ветвей и рассыпался по воздуху, сверкая, как перламутровая пудра.
Они продолжали идти, удаляясь от лагеря, и Ларионов с неожиданной радостью видел, как менялось лицо Ирины, очарованной и взволнованной от обретенной, хоть и ненадолго, свободы и волшебства русской зимы. Ирина посмотрела на него беспомощно.
– Почему мы здесь?
Ларионов чувствовал, как горечь после разговора с Ларисой постепенно сменялась в нем на радостное напряжение.
Они говорили о стройке и подготовке к концерту, и через километра два вдруг свернули влево с дороги и шли между пихт и берез, неспешно, словно на прогулке по Александровскому саду, а не в лесу за воротами зоны. Снега еще выпало немного, и можно было пробираться без усилий. Зона давно исчезла из вида, и Ирина почувствовала, как ее охватил трепет от окружавшего их покоя.
– Я не хотел говорить в лагере, – сказал он честно. – Я никогда не могу почувствовать там уединения, даже в своем доме.
– Для чего же уединяться? – спросила она, но он заметил, что в ее голосе не было неприязни, скорее легкая озабоченность.
– Я хотел поговорить с тобой… о Ларисе Ломакиной, – промолвил он нерешительно.
– Что с ней?! – встревожилась Ирина.
– Ничего страшного, скорее наоборот, – ответил Ларионов с улыбкой. – Она в положении, и скоро у нас родится малыш.
Ирина почувствовала, как сердце ее забилось и сжалось от тоски: то, с какой нежностью он произнес эти слова, и то, где он это сделал и какие слова подбирал, вызывали на поверхность сердечность. Она старалась не оказываться с ним наедине, оттого что боялась почувствовать к нему нежность. Ирина словно противилась естественному чувству, одолевавшему ее постепенно. Это было чувство симпатии к нему и сопричастности к его чаяниям. Ларионов заметил ее замешательство.
– Ты рада этой новости? – спросил он, заглядывая ей в глаза.
Ирина не решалась смотреть на него.
– Я рада за Ларису, но ее мужа убили, – она запнулась, – казнили. И она сильно подорвала здоровье на лесоповале.
Ларионов с грустью пожал плечами.
– Я знаю, – сказал он тихо. – Но ничего не могу с этим поделать. Лариса слишком долго скрывала от всех свою беременность.
– Что же вы хотите от меня? – спросила Ирина с нетерпением.
– Я хотел попросить тебя опекать ее. По стечению обстоятельств начальство из Новосибирска попросило меня восстановить библиотеку, – говорил он, комкая слова, по чему Ирина поняла, что он лгал. – Она этим займется, а там и роды весной. Отправим ее в Сухой овраг к Прусту, там разрешится и побудет какое-то время… да, какое-то время…
Ирина заметила, что он говорил обо всем во множественном числе, словно для него было непререкаемо и очевидно, что беременность и роды Ларисы были теперь их совместной обязанностью. Это вызывало в ней невольную улыбку. Но она заметила и другое. Его слова о том, что Лариса там побудет какое-то время, были сказаны как-то странно. Ирина чувствовала, что он думал о чем-то серьезном, но не мог пока оформить эти мысли в ясную идею.
– И потом, – вдруг сказал Ларионов с редким воодушевлением, – я подумал, что тебе было бы приятно со мной прогуляться.
– Не могу понять, что вас натолкнуло на такое предположение? – язвительно заметила Ирина.
– Мне всегда казалось, что мое общество приятно для изысканного слушателя, – ответил он, и прежде чем Ирина вспыхнула, она увидела его ироничную кривую усмешку с едва уловимой грустью в глубине глаз, и отвернулась, не в силах скрыть собственную улыбку. Все же он был неисправимым прохвостом в ее глазах.
– Вот так бы шла… и шла… и шла… – сказала она, глядя на свои ноги в нелепых валенках, – и никогда не останавливалась и не глядела назад.
Ирина брела в задумчивости, вдыхая глубоко морозный воздух, который ей казался чище и ароматнее воздуха на зоне, подставляя лицо солнцу и не замечая, как улыбается, не обращая внимания на Ларионова, который с мукой смотрел на нее. Он, так же как и она, хотел брести вперед, не оглядываясь в свое прошлое, не возвращаясь больше никогда на зону. Но он желал идти рядом с ней, а она не хотела его видеть. Ларионов чувствовал печаль, которой он давно не испытывал с такой осознанностью. Он нестерпимо хотел целовать ее в шею, в ее прикрытые глаза, держать ее за руку.
– Я уже стала отвыкать от красоты, – сказала она с едва заметной дрожью в губах. – Я стала забывать…
– Ириша, – вдруг сказал Ларионов, останавливаясь и удерживая ее за руку. Он развернул ее к себе и держал за плечи, словно отец, который собирался сделать внушение своей юной дочери. – Это однажды закончится. Возможно, ты не понимаешь меня сейчас, но все может измениться гораздо быстрее, чем ты думаешь.
Она попыталась освободиться, но Ларионов держал ее крепко.
– Я знаю, что ты считаешь меня чудовищем, – продолжал он немного срывающимся голосом. – Но в одном ты можешь не сомневаться: я не хотел бы, чтобы ты испытывала страдания и была узницей этой зоны.
Он запнулся. Он хотел сказать другое; он хотел, чтобы она не просто не испытывала страдания, но была
