Кровавая заутреня - Нина Алексеевна Левина
— За что? — удивился Тушнев.
— За Модеста, — улыбаясь, пожал плечами Громов. — Ты, наверное, тоже не знал? Так зовут нашего Вигеля.
— Модестом? Твоё имя? Правда, что ли?
— Всё, когда встану — убью обоих, — деланно прошипел Вигель и тихо рассмеялся.
Вместе с военными освободили и отца Афанасия. Все эти месяцы он провёл в заточении вместе с офицерами, ободряя их словом Божьим. Пропустив всех вперёд, отец Афанасий прошёл незамеченным и сразу по разрушенным улицам направился к церкви. Здание встретило его запустением, разбитыми окнами и разгромом внутри. Но стены стояли целёхонькие, на маковке возвышался крест, и в колокольне висели печальные колокола. Покряхтывая, отец Афанасий взобрался на колокольню, перекрестился и взялся за верёвки. Колокол отозвался унылым боем, больше похожим на стон.
— Что ты, миленький, — проговорил отец Афанасий, перебирая верёвки, — всё хорошо ведь. — Колокол снова ударил, и в его бое послышалось удивление. Тонкими голосами к нему присоединились колокольцы, захлёбываясь от радости пробуждения, зазвонили, затрезвонили. — Церковь отстроим, мёртвых помянем, о живых помолимся. Слава тебе, Господи!
Колокольный звон понёсся над Прагой, ликующе праздничный, воспевающий торжество жизни над смертью и призывающий к миру. Слыша его, стыдливо молчали колокола, когда-то возвестившие о начале кровавой заутрени.
Возвращение пленных, разговоры с ними и воспоминания о трагичных весенних днях снова запалили в сердцах солдат огонь ненависти. Многие поглядывали на нетронутую Варшаву и стискивали зубы, мечтая о возмездии. Поэтому Суворов благоразумно решил оставить корпус Ферзена на этом берегу и не позволил ему вступить в Варшаву. Генерал-аншеф не желал дальнейшего кровопролития и хотел завершить польскую кампанию мирным путём. А солдаты и офицеры из бывшего варшавского гарнизона могли не сдержаться, снова оказавшись рядом с местами убийства своих товарищей или заметив среди горожан обидчиков. Васильев и Тушнев были, конечно, этим решением недовольны, зато Алексей тихо ликовал, что оказался приписанным к другому корпусу, и никто не вспомнил, что он тоже из варшавского гарнизона.
Рано утром 29 октября 1794 года русская армия торжественно перешла через мост и вошла в Варшаву. Во главе ехал генерал-аншеф Суворов в повседневном мундире. Накануне он приказал войскам не заряжать ружья и пушки, чтобы ни в коем случае не ответить на возможные провокации со стороны поляков. Такой приказ некоторые генералы сочли опасным и легкомысленным, поэтому втайне от главнокомандующего велели некоторым, самым надёжным частям, идти с заряженным оружием и быть готовыми к вероломству поляков. К счастью, опасения генералов не подтвердились. Столицу горожане сдавали по всем правилам. Члены городского магистрата встретили Суворова с хлебом и солью, преподнесли ему с поклоном символический ключ от города и торжественно вручили бриллиантовую табакерку с надписью на польском: «Избавителю Варшавы». В честь такого события и в подтверждение своего великодушия Суворов приказал освободить сразу же около шести тысяч польских пленных солдат. Это не нашло понимания среди приближённых к Екатерине сановников, и они разразились гневными докладными записками. Только полководец оказался гораздо дальновиднее царедворцев. Забегая вперёд, можно рассказать, что жест щедрой милости Суворова правильно расценили остатки войск повстанцев, разбросанные за пределами Варшавы. В течение недели большинство их сложили оружие и добровольно сдались в плен. Лишь некоторые польские военачальники, боясь наказания, попытались скрыться. Часть войска под командованием Вавржецкого попыталась пробиться в Галицию, но по пути была перехвачена в Сандомирском воеводстве Денисовым и Ферзеном. Ещё часть войска повёл на юг Мадалинский. Тот самый, с неподчинения которого приказу о расформировании конной бригады началось весной восстание. Мадалинский вступил на земли, находящиеся под контролем австрийцев, и был там взят в плен. Яну Килинскому удалось пересечь границу с Пруссией, но пруссаки арестовали бывшего предводителя Варшавского восстания и передали его русским. По факту штурм Праги и последующая капитуляция Варшавы поставили точку в польской кампании.
Воспользовавшись свободным временем, появившимся после окончания торжественных мероприятий, Алексей поскакал в «Весолек». Встречающиеся по дороге поляки опускали глаза и низко кланялись. Алексей понимал, что большинство этих людей так или иначе участвовали в апрельских событиях, но сдерживал эмоции, не позволяя им возобладать над разумом. Местные жители знали о гарантиях неприкосновенности со стороны Суворова. Им сообщили, что они прощены самой русской императрицей, поэтому жители столицы чувствовали себя в безопасности. Но, пожалуй, самой доброй для них вестью была новость о запрете переходить на эту сторону Вислы выжившим солдатам и офицерам из варшавского гарнизона. Поэтому при неожиданном появлении Алексея в «Весолеке» на лицах Чеслава и пани Ивоны отразились удивление и страх одновременно. Какое-то время оба Ярошевских стояли у стойки, словно парализованные, но потом пани Ивона первой пришла в себя и бросилась навстречу посетителю с широкой улыбкой:
— Добры день, пан Алекси! Мы так рады видеть вас!
Алексей смерил корчмарку холодным взглядом:
— Я знаю, как вы умеете притворяться, пани Ивона. Поэтому оставьте свою лживую радость себе. Я к Чеславу. Нужно поговорить с ним.
Алексей направился к застывшему Чеславу, но пани Ивона схватила сержанта за руку и с тревогой заглянула в глаза:
— Вы же не причините шкоды моему сыну? Нам подарувалы пробачення.
— Раз подарили — беспокоиться нечего. Я хочу только поговорить.
Алексей аккуратно высвободил руку и подошёл к бывшему приятелю.
— А ты изменился, Чеслав, за то время пока не виделись. Теперь не улыбаешься, — взгляд Алексея скользнул по корчмарю и остановился на его поясе с висящими короткими ножнами. — Не слышал разве приказ сдать оружие?
— Так разве то оружие? — пожал плечами корчмарь. — Нож для чистки важива и птицы. Ружьё у нас было — его сдали.
— Ладно, — вздохнул Алексей, — я не за тем пришёл. Тебе что-нибудь известно о моей невесте, Кати Кайсаровой? Ты должен её помнить. Она с семьёй жила в Праге у Рапацких.
— Да, я памятаю панянку, но ничего о ней не знаю, — помотал головой побледневший Чеслав. — Почему ты спрашиваешь?
— Потому что хочу выяснить, жива она или мертва. Кати видели в день побоища в центре Варшавы вместе с мужчиной.
— Кто видел? — быстро спросил Чеслав.
— Один поляк, из гвардейцев. Говорит, что она шла с мужчиной так, словно знала его. Вот я и подумал, что это мог быть ты.
— Нет. С чего бы мне идти с твоей невестой? Я ничего не знаю про твою
