Перстенёк с бирюзой - Лариса Шубникова
– Нет, – Настасья унялась и на лавку присела.
– А что тогда? – девка от любопытства глаза выпучила, вмиг став похожей на лягушку. – Мамоньки… – схватилась за щеки. – Спортил?
– Зина, ты что такое говоришь-то? – Настя румянцем залилась.
– Ну оно так, конечно, – Зинка подвинулась ближе и заглядывала теперь в глаза боярышне. – Норов такого не сотворил бы.
– Тебе откуда знать? – Настасья метнула на девку взгляд уж очень внимательный. – Меня не тронул, а за других не отвечу.
– Норов? Девок портить? – Зинка почесала макушку. – Не, те таков. Ко вдовице какой еще б подлез, а девку….
– Какой вдовице? – сердечко Настино больно дернулось.
– Жила в Порубежном вдовая одна, Матрешка. Дюже улыбчивая, да ладная такая, – Зинка показала руками, мол, вот какая. – Бабы у колодезя языками чесали, что похаживает к ней боярин наш.
– И чего? – боярышня дышать перестала. – Она там сейчас? В Порубежном?
– Хватилась, – Зинка хмыкнула. – Давно уж ушла из крепости. Мужа себе другого сыскала. Чего заполошилась? Ой, не могу, ревнючая ты, боярышня, – девка залилась смехом.
– Да будет тебе, – Настя отвернулась, насупилась. – А чего еще бабы говорили? – и замолкла, ждала Зинкиных слов.
– А боле ничего, – девка развела руками. – Боярышня, голубушка, я спрошу, а ты ответь мне, как на духу. Люб тебе? Ты ж говорила мне, что о нем и не мыслишь. Ужель все инако нынче?
Настя не ответила, но обернулась к доброй девке и обняла ее крепенько. Через малый миг обое уж слезами заходились.
– Настасья Петровна, почто ты сбежала-то? Ведь извелась вся, – Зинка жалостно шмыгала носом, утирала слезы долгим рукавом полотняной рубахи.
– Зинушка, как остаться? Сердце рвется, – плакала боярышня, сопела слезливо.
– А сама себе и рвешь, – шептала девка, ткнувшись носом в ухо Настасьи. – Повидайся, обиду ему излей. Пусть тоже мается, если дурное сотворил. А там, глядишь, сладите. Чую, на другую поглядел? Так? Ну, а ты сразу в бега. Уж прости, но дура ты, как есть дура.
– С чего ж дура? – Настя поглядела на подружайку свою, глаза распахнула шире некуда.
– С того, – Зинка и боярышне щеки утерла своим рукавом. – Все мужики одинакие, все горазды подолы задирать. Особо, когда баба и сама не противится. Так чего ж теперь? Слезы лить по всем? Спускать им обиду? Нет уж, все ему выскажи прямо в глаза, еще и в морду плюнь, коли виноват.
– Плюнуть? – Настасья удивлялась, но слезы – вот чудо – уж высохли.
– А то! И промеж глаз ему, кобелине! – Зинка бушевала, колыхалась по злобе.
– Не смогу я, – отпиралась Настя. – И отец Илларион говорит, что смирение – благо. Ратиться с боярином? Зинушка, не сумею.
– Благо? Ну сиди тогда, рыдай. Жизню свою порушь, – девка наново насупилась. – Едем, кому говорю! Я с тобой к нему пойду, ты не сможешь, так я выскажу. И пущай потом плетьми сечёт, за тебя отвечу и все стерплю.
Настя задумалась и надолго. Разумела, что плюнуть иль обругать Норова не сможет, сил таких не сыщет, а вот поглядеть на Вадима, хоть один только раз заглянуть в глаза дорогие – очень хочется. Пусть издалека, пусть исподволь, но повидать любого.
Думка та угнездилась в кудрявой ее головушке, засела там и проросла малым проблеском надежды, какой уж давно боярышня не чуяла.
– Чего? Ну чего? – Зинка дергала Настю за рукав. – Поедем?
– Вот так и поехать? – Настя растерялась совсем, крепко цеплялась за Зинкинину руку.
– А чего тебе тут? Чай, семеро по лавкам не сидят, каши у мамки не просят.
– А как же отец Илларион? – И наново слезы показались в бирюзовых глазах.
– И он извелся из-за тебя, – пугала девка. – Ходит вокруг, а утешить не может. Его пожалей, себя пожалей и меня, сироту до горки. Мочи нет глядеть, как маешься.
– Зинушка, всем я помехой, – печалилась Настя. – Лучше б не было меня. И тётеньку одну оставила, и всех мучаю.
– И опять дурные слова, – Зинка погладила Настасью по кудрявой макушке. – Ты сколь со мной хлопотала, пока я в огневице лежала? И как ночь со мной не спала, пока я зубом маялась? Забыла все? Я не забуду. Были б мы ровней, сестрицей звать стала. Вот и весь мой сказ. Боярыня Ульяна простит тебе, а отец святой и сам будет рад, что у тебя в голове просветление случилось. Ай не так?
– Правду говоришь, – в ложню мягко ступил Илларион, улыбнулся тепло, перекрестился на малый образ в уголку и тихо, степенно уселся на сундук. – Настенька, ужель просветление?
– Благослови, – Настасья поднялась и протянула руки ковшиком. Илларион не отказал, подал ладонь, дождался, пока приложится к ней.
– Зина, ступай, милая. Снеси Прасковье Журбиных хлеба. Нынче муж у нее последнее из дома забрал, детям куска не оставил. Яиц сложи, молока жбан. Ну да ты сама разумеешь, – поп глянул на девку и головой кивнул.
– Мигом сделаю, – понятливая Зинка соскочила с лавки и кинулась в темные сени, дверь маленькой Настасьиной ложни запахнула тихо.
– А ты, Настя, собирайся, – Илларион поднялся тяжко. – Пойдем по городищу, давно не ходили вместе. Шагом лучше говорится, да и думается легче.
– Не тяжело тебе? – Настасья подскочила к попу, прихватила под локоток.
– С тобой всегда легко, – погладил боярышню по кудрявой голове. – Идем, милая.
Настасья взяла плат легкий, накинула на плечи и пошла за Илларионом.
На широком подворье большой церкви оба остановились, подняли головы к небу. А там высь высокая, облака пушистые да багрянец закатный.
– Красота какая, глянь, – поп обернулся на Настю. – Божией милостью. Что ж морщишься? Не по нраву? А я скажу тебе, отчего глядишь и не видишь, отчего утратила отраду.
– Скажи, отец Илларион, – боярышня взяла попа под локоть и повела с церковного двора вон.
На широкой улице княжьего городища народу немало. Всяк поспешал домой после долгого дня. И не сказать, чтоб толпа, но идти вольным
