Симона Вилар - Светорада Золотая
– Ты в тереме привыкла жить, девка, – заговорил Стема, сытно есть, мягко спать. Сама княжна тебя в наперсницы взяла, будто ты боярышня какая. А еще и Ингельд приголубил. Вот и возомнила, что взлетишь высоко. Но на самом деле Ингельд уплывет завтра, только ты его и видела. Да и княжна вскоре в Киев отбудет, где ее окружат дочери нарочитых бояр и купцов, не до тебя ей будет. И останешься ты одна-одинешенька. А Даг – кузнец славный. Стала бы его женой, жила бы, горя не ведая.
– Много ты понимаешь, вертихвост! – взмахнула рукой Потвора. – Да если я от Ингельда понесу… Что мне за радость замуж за кузнеца выходить да ухватом у его дымной печи орудовать! А если рожу от княжича, он мне и усадебку выделит, и деревеньку со смердами подарит, чтобы жила безбедно да ребеночка от него растила. А не он, так княгиня Гордоксева обо мне позаботится, раз я внука ей подарю.
– Э, да ты решила, что уже и небеса руками ухватила, – хмыкнул Стема. А потом спросил: – Никак уже понесла?
Потвора промолчала, что можно было понять и как утверждение, и как сомнение.
– Ну, размечталась, – негромко засмеялся Стрелок, притянул Потвору к себе за косу, даже поцеловать хотел, да наткнулся на ее липкие после сластей губы и передумал. – Сходила бы лучше с Дагом в Ярилин праздник погулять. Хоть обнадежишь парня. А твои мечты о сладком уделе… Эх, девка! Княгиню Гордоксеву еще убедить надо, что ты от Ингельда дитя носишь. Я ведь могу подсказать, что не только с Ингельдом ты тешилась в дружинной избе. Помнишь, небось? Уж я родинку у твоего пупка разглядел и дорожку в лоно твое не пропустил, поверь мне. Как поведаю Гордоксеве, что ты моего нагулыша ей во внуки навязываешь…
– Фу, какой ты, Стемид! – отшатнулась Потвора. – Полез тогда на меня пьяный, а теперь жизнь мою погубить хочешь! Видать, сам Чернобог тебе брат, раз такой ты злой, бессердечный. Вот и Светорада тебя за то не любит.
– Как это – не любит? – удивился Стема, вспомнив, как княжна была мила и приветлива с ним, когда они посещали Милюту. – Врешь ты все, Потвора. Ладные отношения у меня с княжной.
– Так я и поверила, – фыркнула девушка. И совсем огорошила парня, поведав, что, когда Светораду ругали в тот памятный день, за то, что она от Игоря скрылась, княжна всю вину свалила на Стему. Мол, это он позвал ее к Милюте, он ей зубы заговорил да таскал по селищам, не сказав, что батюшка ее в Смоленск вернулся.
По сути, многое из сказанного было правдой, однако Стема ощутил досаду на Светку: так и осталась хитрой и злой ябедой, как в детстве. Добейся у такой доверия! Держи карман шире! В тот день едва ли не мурлыкала с ним, и при первом же случае подставила…
– Погоди, Потвора, что-то тут не складывается. Если бы Светорада таким меня перед родней выставила, разве оставили бы меня при ней? Сам Кудияр приходил с сообщением, что отныне, пока князья не вернутся, я рындой[87] при дочери Эгиля состоять буду.
– И уж поверь мне, княжну это не обрадовало! – почти прошипела Потвора. – Она и серчала, и отнекивалась, да только отчего-то на этом Олег настаивал. Ну и Асмунд его поддержал, и Гордоксева не противилась. Видно морок на них нашел, раз тебя в рынды поставили. Мне кажется, что княжна тебя лучше всех знает. Поэтому и не любит.
Если это так, подумал Стема, то почетная должность при княжне еще немало хлопот ему доставит. А ведь они с Ольгой уже и руки потирали, радуясь, как все ладно складывается. Думали, что сама же Светорада и постаралась для друга Стемы. А выходит, даже Гордоксева… Кудияр, что ли, надоумил ее, присмотрев тепленькое место для сына? Но отец тоже в Смоленске остается, мог для Стемы и сам найти подходящее место. Ну, не рындой, а кем-нибудь еще устроить, десятником, например, при себе.
– Послушай-ка меня, Потвора, – беря девушку за косу, начал Стема. – Ты сейчас пойдешь в терем и Светке много ласкового и доброго про меня сказывать станешь. Мол, я и надежный, и друг ей первый, да и млею от ее дивной красы, почти как Даг от тебя. А за это я забуду, что мы с Ингельдом вытворяли с тобой в ту ночь на полатях. Ингельд пьян был, не помнит, я выпытал. Сговорились?
– А Ингельд, он… точно забыл?
– Да забыл, забыл, клянусь своим умением стрелка. А умение стрелка для меня так же важно, как для тебя усадебка с деревенькой, которую я постараюсь помочь тебе выхлопотать.
– А поможешь?
– Как боги святы!
Благодарная Потвора, чмокнув парня, побежала к терему. Стема же вытер ладонью щеку после поцелуя. Какие липкие у нее все же губы после сладкого дягиля!
Поутру во дворе было шумно и людно. Вся коновязь была занята, застоявшиеся лошади топтались на месте, ржали, потряхивая длинными гривами. Между княжескими хоромами и дружинными избами важно расхаживали опоясанные гридни, было много и варягов, беседовавших между собой да нетерпеливо посматривающих на терем в ожидании выхода князя. Эгиль Золото должен был уже появиться, но отчего-то все задерживался.
А князь в это время в своей опочивальне отрывал от себя руки цепляющейся за него жены.
– Я тебя словно не узнаю, Гордоксева! Ты позоришь себя и меня. Уймись!
Эгиль был уже в кольчуге и высоком остроконечном шлеме с чеканкой по ободу. На бедре меч в ножнах из малинового бархата с серебряными накладками. А Гордоксева в одной рубахе, волосы рассыпались по плечам, лицо опухло от плача.
– Послушай, Эгиль, душа моя! Не ходи в тот поход. Ты ведь и людей дал киевлянам, и ладьи, и варягам заплатил из своей казны. Сам-то ты им на что? А мое сердце чует беду неминучую.
Эгиль досадливо опустился на лавку, погладил большой рукой поникшую голову жены. Он был человеком добродушным, осторожным, но если надо, мог и решительность проявить.
– Пойми, моя сладкая липа запястий,[88] – заговорил он на языке своей родины, ласково, но твердо, не переставая перебирать длинными пальцами ее рассыпавшиеся каштановые волосы. – Пойми, я не могу показать себя слабым, когда такое дело предстоит. Ибо конунг только тогда достоин славы, когда ведет за собой людей. А ведь большинство из тех, кто идет на Киев, – мои: и смоленские отряды, и викинги. Как же я отдам их Олегу, когда они мне присягали? Я должен быть под Киевом, Олег на меня надеется, на мое умение вести переговоры и доказывать людям выгоду. А как сговоримся, как избавим Русь от опасности, тогда я вернусь к тебе. Ведь не на сечу иду. Понимаешь?
Гордоксева подняла к нему заплаканное лицо. Ее медово-карие глаза утопали в слезах. На мужа она глядела так, словно хотела навсегда запомнить каждую его черточку: небольшой нос с горбинкой, высокие скулы, жесткий рот в обрамлении золотистой бороды. Даже шрам, пересекавший его высокий лоб и задевавший веко, был ей мил… Сколько раз она целовала его…
