Мэдлин Хантер - Украшение и наслаждение
И он не станет спрашивать, почему она так поступила, хотя ему отчаянно хотелось узнать причину. Впрочем, он подозревал, что причина не связана ни с «Домом Фэрборна», ни с ее отцом, ни, возможно, даже с ней самой.
Дариус крикнул кучеру, чтобы тот остановил карету до того, как они подъедут к дверям «Дома Фэрборна». Заметив нечто подозрительное, граф решил, что сначала узнает, в чем дело.
Высунув голову из окошка кареты, он осмотрелся. Среди привязанных у коновязи лошадей он заметил гнедого, которого хозяин угощал кусочками яблока, разрезая его маленьким ножичком. Присутствие этого коня и всадника здесь, всего в десяти шагах от «Дома Фэрборна», разгневало графа.
— Я ведь не просил следить за ней, — сказал он. — Я просил оставить ее в покое.
Хозяин гнедого сунул коню в пасть остатки яблока, затем подошел к окну кареты и проговорил:
— Я не слежу за ней. Даже не наблюдаю. Ведь, если помнишь, это твоя роль.
— Тогда какого черта?! Что ты здесь делаешь, Кендейл?!
— Может быть, я заказал поблизости новый сюртук?..
Виконт указал большим пальцем себе за спину. Очевидно, он хотел этим сказать, что улица — общественное место и здесь может находиться любой желающий.
Что ж, Кендейл был прав. Однако Дариус сомневался, что приятель заказал новый сюртук. Было ясно, что он занимался здесь совершенно другими делами.
— Хочешь сказать, что ты здесь не из-за «Дома Фэрборна»? — спросил граф.
— Я хочу сказать, что приехал сюда не из-за нее. А если ты злишься из-за того, что она имеет для тебя особое значение, то тогда очень хорошо, что ты вовремя тут появился.
— Почему? У нее снова свидание с Мариэль Лайон?
— Это было вчера. Если бы ты следил за ней, как утверждаешь, то знал бы об этом. — Кендейл помрачнел и добавил: — Вы с Эмбери совершенно бесполезны.
Дариус открыл дверцу и вышел из кареты.
— Это все потому, что ты придумал эти дурацкие бдения. Невозможно наблюдать за каждым человеком в Англии, если он случайно попадает под подозрение или если о нем распространяются непроверенные слухи. Я не стал бы оскорблять законопослушных англичан, чтобы удовлетворить твое…
Граф осекся и умолк, заметив, что Кендейл вдруг насторожился, как охотничья собака, увидевшая дичь. Проследив за взглядом друга, Дариус понял, что тот смотрит на «Дом Фэрборна». А вдоль фасада двигалась мужская фигура с мешком. На этом субъекте была потрепанная одежда, а на голове — надвинутая на лоб шляпа с плоскими полями.
— Кто он? Вор?
Кендейл покачал головой:
— Нет, для вора слишком беспечен. Пока еще не знаю его имени.
— Откуда ты вообще его знаешь?
— Он был у Мариэль Лайон две недели назад. Насколько я мог судить по сомнительным комплиментам, которыми они обменялись, когда он уходил, она вышвырнула его из дома. И я оставил наблюдателя возле ее жилища — чтобы следил за ней и иногда следовал за этим малым.
— Но почему?
— Главным образом потому, что это скверно попахивает. Мадемуазель Лайон, когда выкидывала его из дома, громко честила его по-французски. Сказала, что он слишком глуп, если явился к ней и не принес ей ничего, кроме головной боли и новых неприятностей. Я счел, что это очень интересно. И несколько дней мы следили за ним. Он постоянно передвигается по городу. А теперь пришел сюда. Можешь представить мое удивление, когда я увидел, как он входит к мисс Фэрборн? — добавил Кендейл с подчеркнутой учтивостью. — Хотя, возможно, это просто совпадение…
— Почему ты решил, что он был у нее? Возможно, ее сейчас нет дома.
— Она не выходила после того, как ты уехал. И ее карета все еще на улице. Она наверняка дома.
Заинтересовавший виконта человек все дальше уходил от дома, и Кендейл, отвязав коня, вскочил в седло.
— Ты видел, как я уезжал? — спросил Дариус.
— Да, видел. А теперь посторонись-ка. Хочу узнать, куда держит путь этот мешок.
Кендейл медленно направился за незнакомцем, держась чуть поодаль от него. Граф же приказал своему кучеру подъехать к «Дому Фэрборна». Взяв картину, он выбрался из кареты. Он уже решил, что не станет задавать вопросов, но теперь сомневался, что сможет воздержаться. Однако теперь его вопросы были связаны не с картиной, а с таинственным незнакомцем, навещавшим Эмму. По-видимому, у нее было гораздо больше тайн, чем он полагал. И было ясно, что именно эти тайны угнетали ее и не давали ей покоя.
Перед дверью граф остановился и оглядел улицу. Кендейл, находившийся еще в поле зрения, медленно удалялся. А карета Эммы оставалась на месте.
Отворив дверь, Дариус вошел. Демонстрационный зал, еще недавно переполненный картинами и предметами роскоши, теперь поражал полной пустотой. И не было слышно голосов — вообще не чувствовалось признаков чьего-либо присутствия. Вероятно, и Ригглз ушел.
Граф заглянул в контору, полагая, что Эмма, возможно, там и все еще корпит над конторскими книгами. Но вместо нее он увидел только то, что осталось от прошедшего аукциона — небольшие горки монет, словно приготовленные специально для вора. Неужели Эмма могла быть столь беспечной?
Прислонив картину к стене, Дариус вышел в сад. И тотчас же увидел ее, совершенно недвижную. Причем выражение ее лица было таково, что казалось, она ничего перед собой не видела — полностью находилась во власти тяжких раздумий. И выглядела она такой потерянной, как будто у нее не было ни одного близкого человека.
— Эмма! — позвал он в надежде на то, что она, возможно, поймет, что уж один-то близкий человек у нее есть.
Она его не слышала. И не замечала. Стояла как изваяние в убывающем свете дня, и ее черное платье резко выделялось на фоне зеленой листвы. Было совершенно ясно: за последний час с ней случилось нечто такое, что напутало ее до ужаса. Причем Дариус почти не сомневался: то, что с ней произошло, было как-то связано с человеком с мешком.
Граф не окликнул Эмму снова. Решил, что она не обрадуется, узнав, что он увидел ее в таком состоянии. И едва ли она захотела бы поделиться с ним своим горем. Возможно, не осмелилась бы.
Саутуэйт вернулся в демонстрационный зал и повесил на стену картину Рафаэля. Потом вышел и велел своему кучеру догнать Кендейла.
Эмма еще долго стояла в саду после того, как отдала деньги визитеру. На нее то и дело накатывали волны тошноты, и тело сотрясали приступы озноба, хотя ей не было холодно — было ужасно больно, так что казалось, сердце вот-вот разорвется от этой боли.
О, никогда больше она не назовет этого человека Глупцом. Напротив, он оказался весьма хитер. И если уж кто и был глуп, то скорее она, Эмма.
Не во всем, конечно. Она проявила достаточно предусмотрительности и ни с кем не поделилась своими затруднениями; даже в те моменты, когда у нее снова и снова возникало искушение рассказать обо всем Саутуэйту, она умела придержать язычок.
