Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Игуменья матушка Анастасия прославилась истовой верой. Быть бы ей скоро настоятельницей Новодевичьего монастыря, да отец ее оказался в опале, с ляхами знался, с самозванцем поганым, оттого и помер под пытками. И государь нынешний, Михаил Федорович, не пожалел.
– По душу знахарки пришел?
– Да, помилосердствуй, матушка Анастасия, – начал отец Евод. – Сотворен ли постриг?
– Нет. – На лице игуменьи мелькнуло раздражение.
– Вот письмецо от женки Лизаветы. Оговорила она Аксинью, сочинила всякие пакости. И обвинила в том… А еще отец Леонтий писал…
– И что с того?
Глаза светлые, да в них темнота есть. Много обиды, сожалений, страха.
Отец Евод вздохнул: будто бы он по тем тропам не ходил. Благодать Божья даруется чудом великим. Господь милостив, во священстве и монашестве таится такая радость. Но природа человеческая грешна, от нее и маета. Молитва поможет от всякого сомнения.
– Аксинья та, знахарка из Соли Камской, много смуты принесла.
И матушка Анастасия долго говорила об искушении, посланном на ее обитель, о зельях, о смущении юных душ, об упрямстве и подверженности дурным помыслам, о том, как тяжело дались ей последние месяцы. Но каждый день помнила о своих обязанностях, вела к смирению и раскаянию. И приводила словеса мудрые из Книги, и горячилась – насколько может поддаваться тому игуменья. Отец Евод кивал.
– Бежала она из-под замка, – завершила рассказ настоятельница.
– А нам… и убежать некуда, матушка Анастасия, – сказал Евод нежданное.
А та подняла глаза свои чудные, живые, и, прежде чем резким, сорочьим голосом осечь наглеца в потрепанной камилавке, кивнула.
Отец Евод осмелился спросить, куда бежала да как сыскать. Матушка Анастасия устало, точно не раннее утро было, а ночной час, позвала черницу и велела все показать, помочь назойливому батюшке из строгановской деревни Еловой.
– Тать ваш в темнице посидит. Каково наказанье ему, не решила, – сказала она на прощание и вновь вернулась к грамоткам.
* * *
Милостивая матушка Анастасия дала им своих псов, и Степан с казачка´ми спозаранку прочесывали окрестный лес. Не могла Аксинья бежать далеко. Откуда прыть и силы?
Степан чуял, что она где-то здесь, рядом. Вновь и вновь сжимал в руке оберег и просил о помощи.
Обшаривали каждое дерево, каждый куст, лезли во всякий овраг. Одна из остромордых псин, с тяжелыми сосцами, взяла след и шла от лаза в тыну (через него и полезли в обитель Ванька Сырой да Илюха) до малой лощины. Однако ж там, куда привела псина, не было Аксиньи и следов ее. Лишь трава, примятая кем-то. А может, то был дикий зверь, волчица или медведица, а не его строптивая знахарка.
Псина все ж крутилась и нашла черный плат, что носят послушницы, а на нем – пару темных волос. Ее, Аксиньины, подсказало сердце.
Сука завыла, Степан зарычал вместе с ней: все, все напрасно.
– А может, к какой деревушке вышла? – сказал Хмур.
Отправили казачков в Пустоболотово и две иные деревни. Но и там пришлых не было.
К вечеру люди устали. Зажгли костры, закупили у пустоболотовских крестьян снеди. Те боялись настоятельницы, но все ж хлеба, яиц, сушеной рыбы и духмяного кваса дали вдоволь.
– Как Илюху-то схватили, сказывай. – Хмур вытер пену с длинных усов и уставился на Ваньку.
Тот поерзал, чуял свою вину, но все ж сказал бойко, без опаски в голосе:
– Пробрались в обитель через лаз, шли тихо. Добрались до кельиц, подожгли фонарь – как иначе. А тут баба огромная Илюху за портки схватила. Я драпать… Убег чудом, а он там остался.
Степан крутил в руках яйцо, точно то было не пищей – забавой. Он не спрашивал, ничего не говорил своим людям, те сами знали: дело худо. У каждого при себе была пищаль, перед ужином подожгли да шугнули пару раз в лес. Служилые тут же пальнули в ответ и закричали гневно: «Не балуй».
– Завтра опять искать будем, – глухо сказал Степан.
Кто бы осмелился с ним спорить?
Отец Евод сотворил защитную молитву. Казачки глядели на него с уважением: не скулит, не требует уйти от обители, не поминает про грехи. «С того же теста, что и мы», – прошептал Ванька Сырой, и все с ним согласились.
* * *
В подземелье тьма, ни зги не видно. Хуже, чем в кельице. Аксинья застонала и попыталась выпрямить занемевшие ноги. Да только упирались они в стену. Заворочалась еле-еле… Больно-то как, будто вновь пытали.
Крохотна темница: длиной меньше ее роста, шириной в аршин, высотой – не выпрямиться. Землей пахнет, сыростью, смертью…
Утекла ее воля куда-то под обитель, вновь утекла, спряталась речка быстрая. Ай да судьбинушка.
Последнее, что помнила: лес, хвост суки, что скрылась за деревьями, вскрик. Потом наступило беспамятство.
Как очутилась вновь в обители, кто принес ее сюда, что ждет, о том пыталась не думать. Тем более голова ее раскалывалась от жгучей боли.
Пощупала, вскрикнула – на виске запеклась кровь. Чуть ниже – и боле бы не мучилась знахарка, ведьма, что никак не хотела смиряться с судьбою.
Понурить бы голову простоволосую, сдаться, окунуться в горе неподъемное, а в Аксинье проснулось иное. Что-то внутри нее властно шептало: «Рядом Степан, рядом воля!»
Встала на колени, застонала и говорила, точно и вправду жило в ней колдовское, тайное, замешенное на листьях папоротника и кореньях царь-травы:
– Степушка, здесь я!
* * *
Щебетали о чем-то птахи, холодком змеилось по земле утро, когда Степан велел Хмуру во весь опор ехать на заимку, отыскать сундук особый и быстро, словно ветер в поле, возвернуться. Хозяин проснулся бодрым, не сказать веселым, даже напевал что-то, и люди его с недоумением глядели, а болтливый Ванька даже спросил шепотом: «Не умом ли тронулся?»
Степан услышал наглеца, да вместо того чтобы велеть стегать его нещадно, только сбросил шапку и отвесил ему подзатыльник. Да еще и ухмыльнулся во весь рот.
Отец Евод прочел утреннюю молитву, и все кланялись, крестились. Отродясь у Степановых людей не было такого рвения к праведной жизни. Но здесь, под стенами монастыря, где сидели они с пищалями в ожидании неведомо чего, это казалось самым верным.
Степан просил священника вновь сходить с поклоном к матушке Анастасии, и они долго шептались, нежданные сообщники. Людям велели вновь прочесывать лес, но всякий чуял: в том нет особой нужды.
Степан остался у ворот обители, сел на поваленный ствол сосны, точил нож, чистил безо всякого рвения пищаль, буравил взглядом высокий тын, словно надеялся провертеть дыру да влезть в нее и отыскать ту, кого так давно не видел.
Ночью слышал он голос, знакомый, усталый. Тот голос повторял одно и то же, не просил – заклинал, не стонал – звал его. Там, в зеленом мареве сна, он обращался то ли в собаку, то ли в волка, чуял ее, находил в темном подземелье и вызволял, а она целовала и называла счастьем своим.
Степан тряхнул головой, прошептал: «Ведьма», испугался своего шепота, хоть и слышать его могли только птахи, что копошились в ветках черемухи, вольготно разросшейся на обочине леса.
Отец Евод давно ушел в монастырь, в руках его был темный плат послушницы. Разговор его должен быть кратким, дело – ясным, но солнце взлетело уже над макушками сосен. Еловской священник все не возвращался.
Степан встал, вытянул затекшие ноги, зачем-то проверил деревянную
