Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
* * *
Немудрое, даже безумное решение крепло в ней. Тихое чириканье за окном, шелест ветра, звон колоколов, зовущих на вечерню, скрип колес, разговоры, отрывистый лай псов – всякий звук наполнял ее желанием оказаться как можно дальше от обители.
От себя не уйдешь.
Знахарка не обратится в богомолицу. Благодати и на каплю в лампаде не сыскать. Докучные мысли-репейники, не отвязаться, не сыскать спасения.
Нить окаянная, вывела бы отсюда…
Аксинья в который раз отбросила веретенце, встала на лавку и поглядела в крохотное окошко – вершков шесть в ширину да столько же в высоту. Башмаки, стоптанные лапти, босые ноги мальчишек, которых иногда пускали в обитель и кормили кашей, – боле ничего не разглядеть. Она просунула сквозь решетку заледеневшие руки и, ощутив тепло, зажмурилась. Так и стояла она, забыв про мотки шерсти, и грелась. Иногда казалось, что лишь это оконце и летнее тепло, неохотно просачивавшееся сквозь решетки в темную келью, уберегали ее от смерти. А еще надежда.
Что-то мокрое ткнулось в правую ладонь. Она успела вздрогнуть и лишь потом поняла, что это сука матушки Анастасии, ласковая, как и все бабы на сносях.
– Ах ты, зверица, – говорила Аксинья, а та лизала ее ладонь – видно, найдя на ней слезную соль.
Так они долго стояли: Аксинья на шаткой лавке и псина, замершая у подслеповатого окошка.
– Уйди! – гаркнул кто-то.
«Сладкоголосая сестра Серафима», – усмехнулась Аксинья.
Сука убежала, она тоже слезла с лавки и схватилась за веретенце. Ежели зайдет, проверит Серафима грешницу, будет недовольна. Затворит замок. И останется здесь Аксинья во веки вечные.
* * *
Вечер был в самом разгаре, уж отзвонили колокола.
Аксинья всласть помолилась пред ликом Богоматери. Грешница просила все о том же. И когда сумерки кружились над обителью, закуталась в рваную тряпицу, подобно зверушке, спрятавшейся меж корней деревьев.
Перебирала в голове все, что надобно ей упомнить.
Идти надобно поздно, после вечерни.
Скользить тихо, как тень от колокольни.
Недалеко идти-то – словно кто нарочно построил темные кельицы для грешных душ возле рощицы с осинами, недалече от ограды.
Ограда…
Аксинья – не мышь, под ней пролезть сложно.
Ограда высокая, крепкая, в два ее роста. Сестры сказывали, что на исходе зимы – еще до появления солекамской ведьмы – пригнали дюжих молодцев, чтобы до оттепели управились. Послушниц и трудниц держали в трапезной да мастерских, подальше от искуса и срамной ругани. А разве ж удержишь? Круглолицая Вевея, мир праху ее, там и нашла своего Ванюшку.
Аксинья перекрестилась, вспомнила себя юной да влюбленной.
Вевея сказывала, что есть в той ограде лаз: так сбегала она к Ванюшке и возвращалась посреди ночи. А найдет ли тот лаз Аксинья?
* * *
На закате еще полыхало зарево, когда казачки собрались в дорогу. Степан неловко прижал к себе Феодорушку. Чуть не сказал Еремеевне: «Приглядывай за ними, ежели меня, дурака, в темницу посадят», да решил не пугать старуху.
Она и так крестила малое войско, трясла подбородком и что-то тревожно шептала Анне. Вся дворня столпилась у ворот, облепила дощатый помост перед амбарами и клетями. Обиженные решением Хозяина казачки, что остались на заимке, Дуня с крикливым свертком на руках, Онисим, который тосковал по мамке, Неждан, рыжий Антошка в такой короткой рубашонке, что порой мелькал белый зад, – все таращились и ждали от Степана чего-то. А он и слова разумные забыл.
– В дорогу, – громко молвил Хмур.
Кто-то из баб громко вздохнул, не иначе его женка Дуня.
Жеребцы заливисто ржали, ощутив на себе тяжесть седоков. Взвились в воздух ошметки свежей грязи, Илюха громко засвистел, к радости мальчишек, Хмур цыкнул: «Угомонись».
Степан взял молодого Гнедого, что не знал усталости и приучен был к многочасовым переходам. Хмур своего черного жеребца не менял: говорил, что тот умнее иного человека. Под каждым казаком, даже желторотым Илюхой, был добрый скакун, о том Степан заботился всегда: не бойся дороги, были бы кони здоровы.
Людской гомон перекрыл злой лай псов. Так они возвещали, что на заимку едут чужие. Вожак, крупный пес, с подпалинами на боку и подранным ухом, рыкнул, и остальные псы умолкли.
Наконец в ворота со скрипом и скрежетом заехала телега. А на ней сидел тот, кто мог трубить настоятельнице Покровского монастыря.
* * *
Степан не стал удерживать прыткого жеребца и поскакал шибче прочих. В крови его билось предчувствие: надо добраться скорее, прям сию минуту ему следует быть у ворот обители, заточившей его Аксинью. Теперь он уже и в мыслях не желал говорить опасное «ведьма». Потому и оказалась там, в кельице, непокорная, дурная, что видели в ней чародейство.
– Степан Максимович, – донесся зов.
Ишь, громкий батюшка. Сквозь топот, веселые разговоры, ржание, лесные шумы услыхать его можно.
– После! – крикнул, не оборачиваясь.
Гнедой почуял его желание проветрить голову и припустил.
Не мальчик – скоро пришлось умерить пыл. В колеях темнела вода, узловатые корни торчали, будто лапы лешего. Сколько Степан ни велел своим людям расчищать дорогу, утаскивать валежник, настилать гать, толку было мало.
Гнедой пошел медленней, за поворотом гомонили казачки, и Степан, чертыхнувшись, подъехал к Хмуру. Тому пришлось посадить впереди себя батюшку, что не прибавило радости. И, поглядев на его недовольную рожу, Степан против воли улыбнулся.
– Ухо от него глохнет, – пожаловался Хмур безо всякого почтения, а необидчивый батюшка только хмыкнул.
Степанов Гнедой и жеребец Хмура пошли шаг в шаг. Отец Евод, не забывая цепляться за синий кафтан казака, повторял:
– Степан Максимович, разговор есть.
– Побыстрей, батюшка.
– Есть новость худая, а есть хорошая. С какой начать?
– С худой. Лучше ужаснуться, а потом обрести надежду.
– Воевода узнал, что ты с людишками пойдешь к обители. Слух по городу идет, святотатствуете. Грех это большой, – просто сказал отец Евод.
И Степан поморщился, будто сам не знает.
– Отправит он служилых к монастырю, дабы схватили тебя.
– Не зря пищали прихватили.
Степан слушал отца Евода: велели постричь Аксинью, дабы не вводить в непокой черниц и послушниц монастыря. И тут же думал, что ждет его у той обители: поругание или смерть? И надеялся лишь на одно: успеть вовремя, чудом иль хитростью добыть из-за крепких стен Аксинью, отдать Хмуру, дабы тот увез в тайное место. А там… Будь что будет.
– А где добрая новость-то? – вспомнил наконец. – А то все худые да худые.
Отец Евод вытащил из-за пазухи грамотку и протянул Степану. Тот придержал поводья. Гнедой недовольно фыркнул, повел ушами: мол, что за безобразие.
А в грамотке писано было такое, что Степан присвистнул и, ежели мог изловчиться, обнял бы еловского батюшку.
* * *
Сняла грубые башмаки: от них шум на всю оби- тель.
Дверь скрипела громко, по горлу резануло: иж-ж-ж.
Аксинья замерла: никто не услыхал. В темное время послушницы спали, самые ретивые черницы молились. Лишь Серафима сидела у ворот, вечная стражница.
Да ей идти не к воротам.
Шаг, другой.
Холодно, чуяла, студено, точно не летняя ночь. Да только в ней полыхал такой жар, что босые ноги не чуяли росы.
Су-сан-на.
Фео-до-руш-ка.
Камни острые, режут ноги.
Она кралась черной кошкой по обители, вновь и вновь называла дочек.
Су-сан-на.
Над головой шорох. Вздрогнула.
Нетопырь
