Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Что за чушь в голову лезет?
Фео-до-руш-ка.
Как же дойти? Богородица, смилуйся надо мною, ты ведь сына своего любила.
Лишь возле ворот и в оконце храма огни. Кельи трудниц – вон они, за левым плечом.
Немного осталось. Везде тьма, и луны нет, и звезды только над лесом мигают. Тучи, видно, застят небо. И жизнь ее застили.
Су-сан-на.
Надобна ли такая черница Господу? К нему нужно приходить сердцем своим, разумом, а не из-под пытки, не по желанью чужому, злобному. Не со слезами.
Фео-до-руш-ка.
Как отыскать лаз тот?.. Где ж он? Аксинья упала на колени и ползла вдоль тына, и скребла ногтями землю и дерево.
Увидели черницы, засыпали путь к спасению?
Сте-пан.
О нем и думать боялась. Сам собою на ум пришел. Руки вдруг нащупали пустоту, глаза, привыкшие к темноте, углядели ямину под тыном, прикрытую травой и ветками.
Ужели то самое?
Полезла, не проверяя, не думая, не боясь. Чего ей беглой да перед постригом бояться?
И когда уже была головой, грудью и руками за пределами обители, что-то коснулось ее пятки. Чудом не завизжала, проглотила окаянный крик.
* * *
К обители подходили тихо, даже лошади ступали мягче – или то казалось Степану. Он весь – от растрепанной головы под старым колпаком до деревянной руки – устремлен был туда, за высокий тын, за колокольный звон, за ладан и песнопения.
Феодорушка уж и забыла про мать. Рыжую девку родительницей считает. Он всякий час мается, ровно когда десницы лишился. Забудется и тут же ноет, тянет тоскою-болью: нет ее, нет… Отчего тянул, чего ждал, глупец, оставшийся один посреди окаянного мира?
Видно, бормотал вслух, отец Евод сказал: «Христос всегда с нами».
Хватит скулить и маяться, надобно действовать.
– Хмур, все как решили!
И верный казак кивнул, не говоря лишнего.
– Стой! – Во мглистой тишине крик показался громким.
Хмур натянул поводья, вороной жеребец остановился и притопнул правым копытом: мол, что за маета. Служилый, мужик средних лет, в шапке, отороченной лисой, махнул: «Спешивайтесь». Хмур соскочил, помог еловскому батюшке спуститься. Тот кряхтел, зацепился за седло одеянием длинным и показал всем крестьянские штопаные порты.
Служилые загоготали, но негромко: срамно глумиться над священником. Однако ж отец Евод завел степенную беседу:
– Как дела, православные? Небось опять моровая хворь в обители? Чего ж тут делаете-то?
Служилые отвечали неохотно, потом один из них, молодой, голосистый, выкрикнул:
– Бабенку какую украсть хотят из обители, а мы воров тех ловим. Смех и грех.
– Язык без костей, – хмыкали товарищи.
Степан показал им государеву грамотку. Служилые морщили лоб, мало что из нее поняли, но почтения в их голосах прибавилось. Отца Евода служилый в лисьей шапке согласился пустить в монастырь, только велел ждать до утра. Мол, не подобает ночами шастать по женской обители.
Служилые тут же зацепились да принялись шутить о срамном: как бабы без мужиков живут да про беглую черницу, что будто бы ходит здесь и воет страшно. Отец Евод клевал носом и скоро уснул, закрывшись чьим-то кафтаном, Хмур поддакивал и хохотал вместе со всеми, и сейчас бы никто не вспомнил про его прозвание. Ковш со сбитнем ходил по кругу, и каждый отпивал глоток.
* * *
– Да чего ж ты за мной пошла? Ой, испугалась я, думала, сердце разорвется.
Аксинья гладила остроносую морду, грела озябшие руки в теплой бархатной шерсти. Сука матушки Анастасии пошла вслед за ней, через лаз на свободу.
– А тебе от кого бежать, зверица? – продолжала дурацкий разговор Аксинья.
Ушел куда-то страх, дрожь: «Ужели догонят, вернут», она тихо шла по сырой опавшей листве, травам, напоенным ночной влагой, и сука шла вослед. Ее брюхо висело низко, и в том брюхе сидели щенки.
Ни звезды, ни светлячков, ни единого проблеска.
Аксинья спотыкалась, пару раз падала, ударилась грудью так, что дышать не могла, но продолжала идти все дальше и дальше от обители. Ночной лес ее не страшил: знала про зверей, что могут отведать человечьей плоти, про овраги и лихих людей, но страшней всего остаться там, в обители, и потерять косы.
Собака шла рядом, а потом ткнулась мокрым носом в ладонь и скрылась в зарослях, оставив Аксинью посреди тьмы.
Брела дальше, бормотала что-то защитное, и молитвы, и заговоры. В теле совсем не осталось сил: в подземелье сыром растеряла.
Шагнула куда-то, оказалось в пустоту, и пошатнулась. Покатилась с горки. Замерла.
* * *
Холодная роса капала с веток, да прямо за шиворот. Будто не лето, а осенняя неурядь. Лошадей привязали к деревьям, попросили помощи у лесного хозяина: лишь бы волки не съели.
Степан, Илюха и Ванька Сырой обходили монастырскую стену, лезли через кусты и буреломы. Нарочно взял самых молодых: в них и прыти больше и ярости. Кто ж знает, на что придется идти.
Ванька повторял вновь и вновь: «Знаю, где что в обители», рвался идти вперед.
– Ежели помнит дорогу, надобно сходить, – сказал Илюха. Ох не терпелось ему поглядеть, что за стенами обители.
– Идите, – кивнул Степан.
Стараясь издавать меньше шума, они крались вдоль тына, и кусты задевали их своими ветками, и звезды, наконец показавшиеся из-за туч, освещали им дорогу.
4. Убежать некуда
Отец Евод стоял у ворот. За пазухой две грамотки лежат: одну сам привез, чудная, от отца Леонтия получена. Вторая – Степанова, с именем великого государя Михаила Федоровича. Ужели пред такой не склонят черницы свои головы?
Занимался рябиновый рассвет. Сквозь сизые тучи на востоке заалело солнце, и светлое воспарило в душе. И есть будущность, и надежда твоя не потеряна[105].
Не спас сестрицу – выручит неспокойную знахарку. Отец Евод хранил в себе те окаянные дни, ни единому человеку за много лет не сказывал, а тут засвербело. Надобно покаяться да исповедаться.
– Батюшка…
Черница исполинского роста открыла ворота, склонилась пред отцом Еводом. Он вспомнил о племени рефаимов[106], что высотой и силой превосходили всех. Не того ли племени сия черница?
Обитель казалась небогатой, малолюдной, но крепкой: золоченые луковки, высокий тын, амбары да сушильни. В келье игуменьи чисто, опрятно, точно как и должно быть. Иконы хорошего, тонкого письма, ризы серебряные да с жемчугом.
– Рада видеть тебя. – Матушка приветствовала его, точно долгожданного гостя.
Отец Евод удивился молодости ее и стати, вспомнил тихие рассказы отца Леонтия и выдохнул (никуда мирское, человечье не деть):
– Вот оно что.
– С чем пришел, отец…
– Евод, – подсказал он и испросил разрешения сесть.
Матушка Анастасия тоже села за стол, огромный, хорошей работы. Не игуменье такой – государеву боярину в покои. Она устала ждать, а настаивать, видно, не имела желания. И, нарочно забыв о госте, склонилась над толстой книгой – красные буквицы, рисунки яркие, чьей-то умелой рукой писана. Алый рот чуть приоткрылся. И черному одеянию не скрыть правды.
Отец Евод смотрел искоса, чтобы не смутить, гладил письмеца за пазухой и вспоминал услышанное. Сплетни противны Господу, да в них много правды и подсказок. «Чудная росла у того боярина дочка. Красавица писаная – а думала об ином. Грамоту знала, фряжский язык учила, ночи со свечой проводила,
