Барбара Картленд - Пламя любви

— Спасибо, мама! — Нагнувшись, Мона поцеловала мать в щеку.

— Что-то я раскисла, — проговорила миссис Вейл, утирая глаза платком. — Мона, детка, устраивайся у камина и будь как дома. А мы с няней пойдем затемним окна. Окна в холле мы закрываем досками — поднять их можно только вдвоем. Столько хлопот да и расходов!

— Мне помочь?

— Нет, что ты! Сегодня твой первый день дома: мы будем о тебе заботиться, а ты отдыхай. Я ненадолго. А ты, пожалуйста, пока поищи недовязанный шарф цвета хаки, он должен быть где-то здесь. Ума не приложу, куда я его засунула, а ведь надо закончить его до завтра!

— Это так важно? — проговорила Мона, оглядываясь кругом. Она помнила, что мама вечно кладет вещи в самые неожиданные места, а потом не может их найти.

— Да, завтра у нас собрание Вязального клуба. Или Общества помощи фронту? Вечно их путаю.

— А между ними есть какая-то разница?

— О, разница огромная! — воскликнула миссис Вейл. — Правда, я сама толком не пойму какая. Но, надо тебе сказать, дорогая, у нас в деревне из-за помощи фронту разгорелись настоящие баталии — прямо-таки собственная война началась! Долго рассказывать, да и не стоит, но в конце концов мне удалось добиться компромисса. И Вязальный клуб, и ОПФ собираются здесь, в Аббатстве, каждую неделю, но в разные дни. ОПФ заседает в столовой, а Вязальный клуб — здесь, в гостиной.

— Если в разные дни, то почему бы им не сидеть в одной комнате? — спросила Мона.

— Право, сама не знаю, — пожав плечами, ответила миссис Вейл. — Должно быть, неприязнь между ними так сильна, что мы с няней чувствуем, как эта враждебность висит в воздухе.

— Но это же просто смешно! — улыбнулась Мона.

— Разумеется! Во всяком случае, сама я ссор и раздоров терпеть не могу, так что вступила в оба общества разом. И это меня выручает — конечно, кроме тех случаев, когда я по рассеянности преподношу носки, связанные для ОПФ, Вязальному клубу или наоборот. Тогда мои дары встречают гробовым молчанием.

— Ну, я вязать не умею, — заметила Мона, — так что мне не суждено вступить ни туда, ни сюда, — и слава богу!

— Кто знает, кто знает, — отозвалась миссис Вейл. — В обоих обществах состоят весьма настойчивые дамы. Ладно, милая, а теперь поищи, пожалуйста, шарф — он мне очень нужен!

Миссис Вейл вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Однако, оставшись одна, Мона не стала искать потерянный шарф. Вместо этого она застыла посреди комнаты, невидящим взором глядя в огонь камина.

Затем, словно вдруг проснувшись, подняла руку к портрету сэра Фрэнсиса Вейла над камином. Нажала пружину, спрятанную в уголке резной рамы, — и стенная панель по другую сторону камина медленно, бесшумно отъехала в сторону.

Мона поколебалась несколько мгновений, глубоко вздохнула — и шагнула в тайную комнату[1], где много веков назад сэр Фрэнсис вместе с аббатом монастыря прятался от людей королевы Елизаветы.

Комнату, где полвека спустя еще один Вейл скрывался от «круглоголовых»[2], разорявших его поместье.

Комнату, в которой Лайонел впервые ее поцеловал.

В маленьком квадратном помещении, обшитом дубовыми панелями, стояли два старинных кресла с высокими спинками и prie-Dieu[3]. Свет проникал сюда сквозь хитро сделанные, незаметные снаружи отверстия в стене. Сейчас снаружи было пасмурно — и в тайной комнате царила почти полная темнота.

Мона закрыла за собой потайную дверь и замерла в полумраке. Воздух здесь был спертым, пахло пылью и тленом; и все же ей казалось, что воздух этой комнаты все еще напоен счастьем — тем блаженством первой любви, с которым встретилась она впервые в этом тайном укрытии.

Тогда тоже была зима, но снежная — на улице намело такие сугробы, что из дому не выйдешь. Кто-то предложил поиграть в прятки, и первыми отправились прятаться Мона с Лайонелом. Именно Лайонел предложил скрыться в тайной комнате.

— Но это же нечестно! — возразила Мона. — Эта комната — семейный секрет, чужие о ней не знают. Они никогда нас не найдут.

— А мы сделаем так, — ответил Лайонел, — спрячемся там, и пусть они хорошенько нас поищут, а потом, когда обыщут весь дом, мы незаметно выйдем и удивим их, появившись в каком-нибудь очевидном месте. Пошли!

Мона согласилась: с приезжим кузеном, таким взрослым и красивым, она охотно соглашалась во всем. Они нажали спрятанную в раме пружину, и дубовая панель отъехала в сторону. Лайонел с Моной прокрались внутрь и закрыли за собой потайную дверь.

Тайная комната освещалась бледным, почти призрачным светом, в этом полусвете их лица были едва различимы. Казалось, Мона и Лайонел вдруг оказались в каком-то ином мире, вне времени и пространства.

Оба молчали. Мона ощущала между ними странную напряженность, от которой дыхание замирало в груди. Никогда прежде она не чувствовала ничего подобного. С самого сегодняшнего утра она шутила и смеялась, но сейчас, когда Лайонел взглянул ей в лицо, смех замер у нее на устах.

— Мона! — проговорил он тихо, почти шепотом. Она не отвечала, и он повторил: — Мона! Почему ты дрожишь?

— Не знаю, — так же, полушепотом, ответила она.

И все же знала. Она дрожит оттого, что он стоит так близко к ней, что склоняется все ниже, что обнимает ее и привлекает к себе, что голова ее как будто сама собой падает ему на плечо… Губы их сблизились — и на мгновение Лайонел замер.

— Какая же ты красивая! — проговорил он. — Мона, красавица моя!

И он ее поцеловал. Первый в жизни поцелуй, перевернувший весь ее мир: все вокруг пустилось вскачь, расцвело нестерпимо яркими красками, кровь загрохотала в ушах, и счастье, нахлынувшее, как океанская волна, казалось таким мощным и всепоглощающим, что едва не внушало страх.

Он целовал ее глаза, губы, нежный изгиб шеи; он был нежным и опытным, он понимал, что она, словно пойманная птичка, трепещет в его руках.

Губы его ловили ее пальцы, касались ладоней — и снова обращались к губам.

— Красавица моя! Моя милая!

Голос его дрогнул; Лайонел, искушенный, утонченный, уверенный в себе молодой дипломат, не мог совладать с собой. Мона еще дрожала — однако наслаждалась впервые познанным ощущением своей женской силы.

Так это и есть любовь? Это счастье, от которого захватывает дух, это оглушительное биение сердца и пульса, это неустанное блуждание рук и губ?

Она не представляла, сколько времени они провели вдвоем в тайной комнате. Между поцелуями взахлеб говорили о будущем. Разумеется, пока они никому не скажут — придется подождать… Немыслимо, чтобы дипломат, едва получивший первое назначение, явился на место службы с женой… Но, как только его повысят по службе, все изменится. А этого можно ожидать скоро, очень скоро, — ему все прочат успешную карьеру! Пройдет год, самое большее два — и они соединятся навеки. Никто и ничто не сможет встать на пути их счастья…