Вера - Алиса Клима
Ирина своим упорством в отвоевывании человеческой территории вопреки отчаянию, порождала в Ларионове надежду. Он сам не знал, в чем была его надежда, но надежда – не предмет, а состояние; и это состояние стало укрепляться в нем через отчаяние. Он видел в Ирине родство, но ее душа была обнажена перед этим миром, ее душа говорила всем о своих боли, мечтах, страданиях, вере, а его душа была замурована и спрятана от всех и от него самого. Он боялся столкновения со своей душой потому, что человек, столкнувшись с ней, не сможет больше жить в притворстве. Самое сложное решение для любого человека – принять сторону своей совести и остаться на этой стороне. Осознание собственной жизни оказалось крайне болезненным процессом.
Ларионов стал чувствовать беспокойство, которое он уже однажды испытал, когда встретился с Верой и ее семьей. Тогда он вдруг увидел, что теперь решалась его судьба; и после он жалел много лет, что его непреклонная гордость, горячность и страх обнажить до конца свою душу развели его со счастливой судьбой. Так и теперь Ларионов видел, что происходило что-то важное с ним, и он стоял снова близко к главному решению в своей жизни. Он стал понимать, как далеко отбросил его жребий от возможности дотронуться до счастья. Он пытался найти равновесие в отчуждении, отрицании, пьянстве и забытьи. Но это словно была вода, от которой невозможно оттолкнуться. Однако и в надрывном вскрытии боли собственной души, казалось, не было возможно никакое равновесие. И все же, чем более Ларионов позволял боли вытекать из его ран, тем свободнее он становился день ото дня.
Ирина отказала ему в близости, и этот отказ не был связан лишь с близостью физической. Она не хотела соприкасаться с его миром – он был противен ей, Ирина им брезговала и не хотела принять. Это осознание своего статуса и порождало в нем боль. Ларионов отдавал себе отчет, что в его власти было взять ее силой, но он знал, что мог принудить Ирину к сожительству, но не мог заставить ее принять его.
Поначалу ему казалось, что Ирина права, обвиняя его в азарте. Она считала, что он желает ее только оттого, что не может подчинить. Но теперь он думал иначе. Лежа на своей постели в одежде и не в силах заснуть, Ларионов все яснее стал осознавать, что не знает, отчего он желает ее, и более того, чувствовал, что желание его было не в том, чтобы испробовать ее тело. Ему действительно хотелось нравиться ей, хотелось видеть ее желание, он хотел стать предметом ее нежности и гордости, быть нужным ей. Ларионов боялся сказать себе, что хотел, чтобы она полюбила его. Но именно так и было. Он желал, чтобы Ирина была в него влюблена, ему хотелось познать, каково это – быть любимым избранной женщиной. Ларионов словно пытался оживить давно мертвый образ несостоявшегося счастья с Верой, которая была тоже избрана им. И думал с усмешкой, что, видно, не дается ему удача быть любимым избранными им женщинами. Видно, жестокая поговорка про сверчка и шесток именно об этом и о нем.
Ларионов не знал, как это случилось, но уже глубокой ночью он думал об Ирине иначе, чем после того, как она ушла от него накануне. Вместо уязвления он стал испытывать еще более сильное притяжение. Он знал, что не сможет стерпеть больше ее отказа, но куда было деваться от желания видеть ее, ощущать ее присутствие и слышать, как она говорила – пусть не с ним, но хоть возле него. Он чувствовал, как начал зарождаться в нем интерес не только к Ирине, но и ко всем ее друзьям и общему делу, ради которого они шли на риски. Он увидел, что в этой мутной жидкости его жизни оттолкнуться можно было только от дела. Дело было почвой.
На следующий день Ларионов приказал Федосье собрать Комитет. Он никогда прежде сам не приглашал Комитет, и когда Федосья пришла в барак, женщин охватила тревога, а больше всех – Ирину. Она мгновенно сникла в предвкушении неприятного разговора и еще более оттого, что он не сдержал обещание. Ирина понимала, что такой непредвиденный созыв мог означать только его нежелание больше поддерживать их работу.
Варвара сердито смотрела на Ирину.
– Ну что, – сказала она строго, – неужто так он тебе не люб, что столько делали-делали, а теперь все развалится?
– Вы не смеете судить! – не выдержала Ирина. – Вы ничего не знаете о нас… обо мне…
– А что он – мужик плохой? Да вы послушайте, что про другие лагеря народ толкует! Там одни наказания да издевательства, народ мрет от голодных болезней – каждый день мешки выкидывают за забор. А он всего-то ничего – хотел за бабью грудь подержаться. Все же он – начальник. А ты нос воротишь, словно он последний вертухай!
Ирина не выдержала и рухнула на свою вагонку, чтобы не наговорить Варваре грубостей. Что знала Варвара о ней и Ларионове? Как могла говорить она все эти глупости и пошлости об отношениях двух людей? Разве понимала она ее мучения от этой связи, возникшей между ней и Ларионовым? И что могла знать Варвара о том, как она винила себя за то, что из-за ее гордости теперь пострадает общее дело?
– Прекратите, – спокойно сказала Инесса Павловна, – Ирина ни в чем не виновата. Вы совершенно не знаете, зачем нас зовут.
Федосья переминалась с ноги на ногу, как старый усталый слон, не зная, что и говорить.
– А почему? – вдруг громко сказала Анисья. – Пусть все знают, что происходит!
Она слезла с вагонки и медленно прошла в начало барака, где все собрались.
– О чем ты поешь? – крикнула ей сверху недовольно Клавка.
– Девочки, – прошептала Лариса Ломакина. – Это дурно закончится. Лучше прекратить…
– А ты у нее спроси сама, – надменно ответила Анисья, облокотившись о вагонку. – Что вчера было.
– Вы ничего не понимаете, – строго ответила Ирина. – Это не ваше дело.
– А чье это дело, когда к моему мужику в постель лезут?! – выкрикнула Анисья, и лицо ее стало страшным: красоты не осталось, а виден был теперь только звериный оскал.
– Вы глупы, – спокойно сказала Ирина, распрямив плечи. – Он мне не нужен, и никогда не будет нужен.
Ирина поднялась
