Вера - Алиса Клима

– Вы вся дрожите, – вдруг сказал он, сам удивившись, что назвал ее на вы, видимо, от неожиданности встретить ее в своем кабинете. – Что с тобой?

Ирина молчала и тряслась, не в силах поднять на него взгляд. Он поспешно подошел к ней и усадил на диван.

– Тебе что, нехорошо? – не мог понять Ларионов. – Я позову Сашу.

– Не надо! – вскрикнула она. – Дайте лучше коньяку, у вас он всегда под рукой.

Ларионов, улыбаясь ее непохожести на всех его знакомых женщин, поднес ей бокал, и она выпила его залпом, но уже не закашлялась.

– Еще!

– Так ты у меня опьянеешь, – засмеялся он и «освежил» ее бокал.

– Не волнуйтесь, на диване не засну, – иронично ответила она.

– А я и не волнуюсь, – сказал он мягко и присел рядом. – Я был бы рад этому. Я попросил Федосью приготовить чего-нибудь особенного. Поужинай сегодня со мной, я очень этого хочу. Нам есть о чем поговорить.

Ирина потягивала коньяк, возмущенная внутренне безапелляционностью его тона и его самоуверенностью. Он даже не предполагал, что она могла отказаться от его компании. Самонадеянность и безразличие Ларионова к ее принципам душили ее. Она недоумевала, почему он не осознавал унизительности своего поведения.

Ирина быстро допила и попросила еще, обдумывая свое положение. Ларионов налил немного добавки и сел совсем близко к ней. Он вдруг взял ее руку, и она заметила, что его руки тоже слегка дрожали.

– Тебе лучше?

Она сдержанно кивнула.

– Что все-таки стряслось? Ты что, увидела на полке мышь? – спросил он шутливо, чтобы отвлечь ее.

Ирина неожиданно затряслась от рыданий.

– Я не могу больше так! Я не могу больше выносить этого! За что мне послали это испытание?! За что?! – надрывалась она, уткнувшись в колени.

Ларионов растерялся. Он не знал, что ему делать. Ее отчаянные слезы были не просто досадой на жизнь в лагере. Он чувствовал, что она страдала от чего-то. Что-то в ней не могло примириться. Словно две личности сошлись в какой-то час и спорили в ней.

Он колебался и долго не мог дотронуться до нее. А потом все же обнял. Это было так странно – обнимать ее. Она была его заключенной, сосланной за измену Родине, но он чувствовал к ней необъяснимую тягу. Он хотел быть интересен ей. Он хотел, чтобы к нему она стремилась, а вместо этого получал только холод и презрение. В редкие моменты он видел ее улыбку, но улыбка эта относилась не к нему, а к тому, чем она занималась. Он чувствовал, что не понимает ее, что не знает ничего о ее мыслях. Но Ларионов также думал, что она не осознает, как он унижен в этих попытках сблизиться с ней. Ведь он мог одной рукой повалить ее на диван и сделать своею! Мог, но не допускал. Он чувствовал необъяснимую потребность испытать хоть каплю интереса и с ее стороны и чувствовал тупиковость любого принуждения этой женщины. И Ларионов сносил унижение, как он считал, своего мужского достоинства в попытках сблизиться с ней более гуманными путями.

– Ира, в самом деле, – шептал он, оглаживая ее по плечам и спине, – что с тобой происходит? Я бы хотел знать.

Она вдруг повернулась к нему.

– Зачем?! Зачем вам это?

Ларионов опешил.

– Я не знаю, – ответил он с досадой. – Я просто этого хочу.

– Вот именно, – резко сказала она, слегка заплетаясь языком из-за выпитого. – Вы привыкли, чтобы все вам подчинялись, удовлетворяли ваши прихоти! Но никогда, слышите, никогда вы не хотели увидеть в нас, во мне, человека! И в Анисье своей вы не видите! Она нужна вам для удовлетворения ваших потребностей. А что у нее есть душа, разве вам до этого есть дело? А она любит вас. Пусть так, как может, заключенная в своем ограниченном мирке, но любит!

Ларионов чувствовал, что в нем закипала ярость, как и в прошлый раз в бане. И снова он знал, что ярость эта была следствием того, что она говорила ему правду.

– Замолчи, – сказал он глухо.

– Я замолчу, замолчу, Григорий Александрович! Но мы оба знаем, что внутри вас голос не замолчит. Вы заглушаете его коньяком и развратом, но он все равно прорывается. Может, еще не все умерло там, внутри? Может, еще не все вы вытравили, что есть в вас благородного, светлого, человеческого!

Она выбежала на улицу и неслась в барак по морозу, забыв у Ларионова телогрейку. Остановившись на плацу, Ирина смотрела в небо. Хлопья снега падали ей на лицо. Она бесконечно устала от этой борьбы. Все кончено! Он теперь не позволит им ничего делать. Она подвела всех, провалила труд стольких недель. Он не простит ей то, что она наговорила.

Но разве она могла молчать? Она ведь знала, что в нем разрасталось зло. Как долго она еще сможет молчать, прежде чем вонзит ему в сердце кинжал совсем уже убийственной правды?

Ирина опустилась на колени. Куда она бежит? Зачем? Она понимала, что в ней самой разрасталось зло. Зло на него за все, что она выстрадала от мужчин и от тех, кто разрушил ее жизнь.

Но невозможно было просто все бросить теперь. Она должна была довести дело до конца. Там, в бараке, были ее друзья. Их радости, такие хрупкие ростки надежды, которые теперь могут быть снова разрушены из-за ее гордости, из-за ее собственных страданий. Она пожертвовала надеждой этих людей во имя того, чтобы разделить свои страдания с Ларионовым, который даже ничего не понимал о них.

Ирина поднялась с колен и повернула обратно к дому Ларионова. Она не могла поверить, что делает это. Он может выгнать ее, ударить, бросить в ШИЗО, но теперь уже было все равно. Она должна была попробовать исправить то, что испортила. Она зашла в дом. Было тихо. Ирина прошла к кабинету, там никого не было. Она увидела его в кухне, где был накрыт стол. Он стоял у печи и завороженно смотрел на огонь.

Ирина неуверенно вошла, ожидая всего, чего угодно, но не того, что произошло. Ларионов повернулся, услышав шаги. Он смотрел на нее подавленно, и в глазах его затаилась грусть.

– Ты пришла? – вдруг спросил он мягко. – Я думал, ты никогда больше не придешь ко мне.

Она стояла в оцепенении, мокрые волосы прилипли к лицу и шее. Она тряслась от холода и страха. Ларионов принес забытую в кабинете телогрейку и набросил на ее худенькие плечи.

– Ты совсем продрогла. Поди сюда.

Он взял ее за руку и