Оливия Уэдсли - Миндаль цветет
После бесконечных обсуждений, довольно горьких упреков с обеих сторон, прощений и поцелуев он наконец добился того, что он имел в виду, входя за два часа перед тем в комнату своих родителей.
Он написал Тони официальное письмо, прося у него руки Доры, и добавил, что на следующее утро в одиннадцать часов он будет иметь честь лично явиться к лорду Рексфорду.
Письмо он сам занес в отель…
Как только Саварди вышел из уборной, Тони тотчас стал расспрашивать о нем, то есть он выбрал сигару, закурил ее, а потом, помолчав некоторое время, спросил:
– А кто этот дон Луис Саварди? Который из них?
– Он – единственный сын.
– Вероятно, желает жениться на тебе?
Дора не сразу ответила.
– Он влюблен в меня, – наконец сказала она.
Тони кивнул головой.
– Он, конечно, хочет, чтобы ты стала его женой? Я не удивляюсь.
Он с нескрываемым отвращением оглядел уборную; он чувствовал себя тут совсем не к месту. Он не объяснил Доре причину своего необыкновенного появления, и она не стала его расспрашивать: было так чудесно, что он приехал.
– Тебе это не может нравиться, – довольно грубо сказал он, – весь этот запах, жара и… вообще все это…
– Наоборот, мне это нравится. Я даже в известной мере люблю это.
– Боже мой! – сказал Тони.
Ее слова поразили его. Он некоторое время сидел молча, положив руки на колени, курил и продолжал осматривать комнату.
– Почему ты не выходишь за него замуж? – наконец сказал он.
Она сначала подумала, что он имеет в виду Рекса, но он ласково продолжал:
– Он красивый малый, наверное, спортсмен и все такое. Почему ты не хочешь?
У Доры мелькнуло лукавое желание пойти на полную откровенность и воскликнуть: «Дорогой мой, потому, что он не просит меня быть его женой и никогда этого не сделает, если я не приведу к этому хитростью!» Но она не захотела огорчать Тони в такой момент, когда он сам явился к ней.
– Не будем говорить о Саварди, – быстро сказала она. – Расскажите мне все, все. Как поживают Рекс, Джи, лошади, весь дом?
– О, все хорошо! – ответил Тони. – Джи немножко одряхлела. Время бежит, нельзя же вечно скакать наравне с двухлетними.
Он мотнул головой в сторону зрительного зала:
– Я все время был там, слушал тебя. – Взгляд его стал немного резче. – Я бы лучше послушал тебя, Дора, в гостиной дома!
– О дорогой мой! Тони, милый, разве вы не понимаете?..
– Мы пока не будем говорить об этом, – согласился Тони с тем великодушием, с которым мы обычно относимся к мелочам, как бы желая задобрить нашего собеседника и настроить его более уступчиво для серьезного дела. – Еще рано говорить о делах, правда.
Он посмотрел на Дору, и рот его сжался в забавную гримасу, которая придала лицу его задорное и вместе с тем наивное выражение.
– Вещи мало меняются, – сказал он.
– On revient toujours? – сказала Дора, и глаза ее весело заблестели.
Одной из слабых сторон Тони было его отвращение к иностранным языкам.
Но если он и не понял сказанных ею слов, смысл того, что она хотела ими выразить, был ему вполне понятен.
– Сколько у тебя цветов! – заметил он.
– О, меня балуют.
– Я верю тебе, моя дорогая. Ты освободишься на сегодняшний вечер, чтобы поужинать со мной?
– Я отказалась бы от всех приглашений в мире, чтобы побыть с вами, дорогой.
Это доставило ему большое удовольствие, и он сказал с улыбкой, стараясь по-своему выразить свою благодарность:
– Конечно, когда проходит время, начинаешь видеть вещи в другом свете.
Дора, давно привыкшая в разговорах с Тони быстро восполнять недостающие логические звенья, мгновенно поняла, что этими словами он кается в том, что так сурово с ней расстался. Она подошла и стала около него на колени, причем ее тюлевая юбочка колоколом поднялась вокруг нее. В эту минуту она казалась совсем юной.
– Тони, дорогой, – ласково сказала она, положив руки ему на колени.
В этот момент влетел Аверадо и разразился громким смехом; он остановился в дверях, раскачиваясь из стороны в сторону и жестикулируя, причем все его бриллиантовые запонки трепетали, как маленькие солнца, а кольца сверкали на руках, которыми он размахивал.
Нахохотавшись вдоволь, он с итальянской чистосердечностью принес свои извинения.
Тони сидел и смотрел на него, обратившись в соляной столб. Он покосился на несколько необычные украшения, которыми был усеян Аверадо, потом его неподвижный взор остановился на лице итальянца.
Дора нервно назвала имя своего гостя, и Аверадо стал усиленно раскланиваться. Не успел Тони оправиться от этого удара, как вбежала контральто Ричини и бросилась целовать Дору. Это была огромная женщина, страшно затянутая, надушенная и очень декольтированная. Тони наблюдал за ней с тем брезгливым интересом, с каким смотрят на какую-нибудь обезьяну или диковинного урода.
Он встал, пробормотал, что встретится с Дорой позднее, и пошел на свое место.
Появление Аверадо и Ричини все-таки имело известный результат: Тони вынес из уборной убеждение, что Дора не может чувствовать себя хорошо в такой среде, и решил, что его просьба вернуться домой будет услышана.
Жизнь без нее стала ему невыносима, и он только и мечтал о том, чтобы она вернулась домой или, по крайней мере, вышла бы замуж; мысль, что она ведет такую жизнь, приводила его в отчаяние.
Дни в Гарстпойнте без Доры тянулись так бессмысленно и монотонно, что иногда казалось, точно Джи, Рекс и он сам просто глупые марионетки, которых дергают за веревочки и заставляют жить по заранее составленному расписанию.
Рекс почти постоянно был в городе, и они с Джи молча сидели вдвоем друг против друга. После одной особенно скверно проведенной недели он не выдержал, встал и коротко сказал:
– Я еду в Мадрид.
– Хорошо, – ответила Джи, и он в тот же день выехал ранним поездом, чтобы попасть на пароход.
Переступив границу, он почувствовал себя необычно, точно годы возвратились обратно и он опять переживал старые золотые дни, давал указания горничной Франчески, рассуждал об автомобиле; опять те же таможенные офицеры в своих опереточных костюмах, те же полицейские в нелепых высоких шляпах; те же говорящие в нос женщины, снующие взад и вперед и предлагающие бутерброды, кофе и абрикосы.
Ничто так его не тронуло, ничто так не приблизило к нему Дору, как это переживание в памяти прошедших лет…
Даже жар и пыль Мадрида, шум трамваев, долетавший до его комнаты в отеле, и отсутствие всего того, что, по его мнению, делало жизнь сносной, не ослабили нежного чувства, которым было полно его сердце.
Он рано пообедал, отправился прямо в театр и сел далеко в глубине своей ложи.
Взрыв шумных аплодисментов при появлении Доры доставил ему некоторое удовольствие, но не примирил с ее положением. Подмостки были не для настоящих женщин: по мнению Тони, это всякому было очевидно, и он удивлялся, что Дора до сих пор не поняла этого.
