Оливия Уэдсли - Миндаль цветет
На лице Саварди отразились обида и изумление. Его синие глаза сузились. Он посмотрел на нее долгим взглядом, а потом подошел и обнял ее.
Сопротивление было бесполезно; Дора попыталась уклониться от него, но он вновь плотнее прижал ее к себе.
Поток испанских слов полился с его языка; в его голосе слышались мольба, обожание, власть. Никогда он не был более испанцем, более безжалостным, диким и безумным, чем в эту минуту.
Он считал, что ее колебания – одно притворство. Он не допускал, как он и сказал ей, чтобы она могла видеться с ним в течение стольких недель, чтобы она могла позволить посещать ее ежедневно, целовать ей руки, отвозить ее из театра в своем автомобиле и – ничего не почувствовать к нему.
Лицо его было бледно, а синие глаза блестели и стали почти черными.
– Вы больше не принадлежите себе, вы – моя… – сказал он и опять стал целовать ее, крепко прижав к себе.
В промежутках между поцелуями он выражал ей свое обожание потоком нежных слов, но Дора не слушала их. Она чувствовала себя совершенно униженной Саварди, и ей было стыдно за себя, так как эти поцелуи и его обаяние лишали ее сил, а вместе с тем его власть над ней была ей ненавистна.
Внезапно ее слух уловил, что он говорит уже не о своей любви, а о Кордове, и она стала слушать. Он говорил, что они вдвоем уедут на его виллу в Кордову.
– Там так уединенно, так прекрасно. Соловьи поют умопомрачительно, розы как море, цветут апельсины… Мы будем одни…
Голос его упал до шепота; он прижался лицом к ее волосам и целовал их.
И вдруг Дора поняла, что он не просит быть его женой. Это сознание наполнило ее сердце тоской и горечью.
Она не любила его, она это хорошо знала; но в этот миг она решила, что он должен полюбить ее настолько, чтобы пожертвовать всем для нее; она заставит его просить ее быть его женой. Неожиданно она сама поцеловала его.
Он отстранился, пораженный своим новым счастьем, а она сказала:
– Приходите ко мне завтра в отель. А теперь поцелуйте меня на прощание.
Он ласково поцеловал ее и вышел. Он был уверен, что сражение выиграно, а между тем он уже проиграл его. Ему казалось, что мир – игрушка, которой он может играть по своему желанию; в одиннадцать часов он был уже у Доры в отеле с зелеными орхидеями в руках; кроме того, он принес изумрудную цепь, перед которой не устояла бы самая добродетельная женщина.
При ярком дневном свете, со своими черными волосами и ресницами, с бронзовым цветом лица, он был очень привлекателен; на его губах блуждала счастливая улыбка.
Как только горничная Доры затворила за собой дверь и они остались одни, он мигом очутился возле нее, обнял ее и поцеловал долгим поцелуем, а потом отдал ей свои подарки.
– Ничто не может сравниться с красотой ваших глаз, но все-таки, может быть, вы не откажетесь принять эти безделушки.
Он усадил ее на диван и обнял.
– Пожалуйста, наденьте их. Я все боюсь, что вы окажетесь миражем, что вы вдруг испаритесь.
Они стали беседовать и в разговоре коснулись Кордовы.
– Мы поедем туда в автомобиле, – весело сказал Саварди. – Это будет чудесно; дорога скверная, но очень красивая.
Он понизил голос; глаза его заблестели.
– Долорес, когда?
– В конце сезона, – сказала она, улыбаясь ему. – Раньше это было бы невозможно.
– Нет ничего невозможного, – быстро заявил Саварди; он не допускал, чтобы что-нибудь могло противостоять его воле. – Чепуха! Контракт? Я улажу это с Аверадо. Вы споете Миньону, а потом…
– А потом – хоть потоп… – пробормотала Дора.
Он посмотрел на нее с упреком:
– Не надо смеяться над любовью; это всегда немного вредит ей.
Когда Дора вполне осознала, во что вылились их взаимные отношения с Саварди, она не могла не удивляться его взглядам.
Она не понимала, что они не могли быть иными, что по понятиям той среды, в которой он вырос, нельзя было жениться на певице. Поступая так, Саварди только следовал установившимся обычаям. Он был убежден, что всякому, в том числе и Доре, это должно быть вполне понятно. Но если нельзя было на ней жениться, ничто не мешало ему любить ее.
В течение недели Дора позволяла ему приезжать к себе; принимала его изумительные подарки так же, как принимала поцелуи, и позволяла ему обожать себя. Но так как он все еще не высказывался решительно, она готовилась проучить его.
Опять он был в ее уборной, куда он приходил каждый вечер во время более длинных антрактов. Дора пела в «Паяцах» и стояла перед ним в балетном платье, прикрепляя венок из листьев к своим волосам.
Саварди не выдержал; он вскочил и схватил ее в свои объятия.
– Вы так прекрасны, что я больше не могу этого вынести! – воскликнул он прерывающимся голосом. – Я не могу вам этого объяснить, но когда я смотрю на вас, я становлюсь одновременно каким-то беспомощным и жестоким. Так не может продолжаться, Дора. Сегодня вечером…
Он уставился на нее сверкающими глазами.
– Сегодня вечером… – как эхо повторила она. – Да, что?
Он опустил глаза, губы его улыбались.
– Ну что это в самом деле? – по-детски пробормотал он. – Что же мне еще сказать?
Но то, что он мог сказать тогда и, по всей вероятности, сказал бы, так как он обладал даром красноречия, осталось навсегда потерянным, потому что как раз в этот миг с шумом и несвязными восклицаниями вбежала горничная. Следом за ней вошел Тони.
Он направился прямо к Доре с невозмутимым приветствием:
– Как поживаешь, моя девочка? – И в то время, как она безмолвно прильнула к нему, он пристально посмотрел на Саварди.
Последний представился ему, назвав свое имя, Тони тоже назвал себя. Саварди сохранил полное самообладание; глаза его не расширились и не сузились от удивления, рот не дрогнул, только ум его усиленно заработал.
Он с почтительностью младшего простился с Тони, наклонился к руке Доры и вышел, внешне совершенно спокойный, но весьма расстроенный в душе. Это осложнение смутило даже его оптимизм. Конечно, в начале знакомства с Дорой он слышал ее историю, но та часть ее, которая относилась к Испании, только укрепляла его в его взглядах и облегчала ему его путь.
Он вполне понимал суровое отношение к Доре ее английских друзей; она была певицей и ничего больше, а потому ничто не мешало ему, встретив ее, полюбить именно так, как он полюбил и намеревался любить впредь.
Появление лорда Рексфорда меняло всю картину. Он понял это сразу, а также и то, что лорд Рексфорд такой человек, которому всего менее понравится его ухаживание в том духе, как он его предпринял.
Он прямо отправился к своим отцу и матери, которые уже спокойно лежали в постели, и с жестами южанина и слезами на глазах поделился с ними своим отчаянием.
