Луиза Мишель - Нищета. Часть первая

Леон-Поль был весьма заинтересован.

Агата продолжала:

— Вы согласны, что для всякого промышленного предприятия необходимы три фактора: капитал, рабочая сила и руководство?

— Это неоспоримо.

— Факторы эти можно рассматривать как средства производства, не так ли?

— Точно так.

— Каждый их этих компонентов, пропорционально своей доле участия, дает право на прибыль, приносимую предприятием.

— Несомненно.

— Тогда выслушайте маленькую историю, которая не имеет, впрочем, прямого отношения к тому, о чем мы говорим; эта история может быть названа:

Жил некогда художник, опередивший свою эпоху и желавший изображать природу такою, какою он ее видел, а не в угоду требованиям моды. То было время Давида[55], когда нагие солдаты, смертельно раненные на поле сражения, неизменно улыбались зрителям из позолоченных рам. Борясь против общепринятых мнений, наш художник всю жизнь бедствовал, подорвал силы и в конце концов вынужден был отдать свои картины торговцу ширмами, который обещал заплатить за них, если удастся их продать. К несчастью, клиентура этого торговца состояла из знатных дам и людей со вкусом, предпочитавших видеть на ширмах пастушков и пастушек в шелковых одеждах, завитых и украшенных ленточками, как пудели. Они не терпели ничего низменного и охотно бы отдали все полевые цветы за одну искусственную розу. В конце концов торговец вернул художнику-неудачнику все его полотна за исключением одного, случайно проданного какому-то англичанину.

У художника был горячо любимый сын, которого он с радостью научил бы тайнам своего искусства. Но, убедившись, к чему это приводит, он предостерегал юношу от кистей и красок, как от чумы. И дабы сыну даже в голову не пришла мысль заняться живописью, Жан Монье — так звали художника — позаботился, чтобы он изучил кожевенное дело.

Когда торговец ширмами принес обратно все картины, заявив, что такой мазни никогда не сбыть, Жан Монье почувствовал, что удар слишком тяжел и он его не перенесет.

Позвав сына, он велел ему разорвать полотна, бросить их в камин и пожарче развести огонь, так как погода стояла холодная. Сын скрепя сердце повиновался, ибо находил произведения отца превосходными. Холсты один за другим сгорали как спички, а старик, простирая к огню дрожащие руки, говорил: «Давно уже я так славно не грелся. Ха-ха, мои полотна прекрасно освещены!»

Оставалась только одна картина без рамы. На ней художник изобразил пьяницу, с покрытым синяками лицом, вернувшегося домой после драки, и его жену, которая сидела за работой при свете лампы и ногой качала колыбель. Мужчина был написан настолько живо, что внушал отвращение; женщина была некрасива, хотя тогда это считалось в живописи недопустимым. Игра светотени, несмотря на резкость, была схвачена верно. Вся композиция являлась сколком с действительности, а не ухищрением искусства.

Луи Монье попросил отца не уничтожать хоть эту картину, один вид которой мог навсегда отучить от пьянства. Но старый художник был неумолим.

— Нет, нет, — повторял он, — нет, сынок, сожги все, чтобы от моих усилий и скорбей не осталось и следа!

В это время кто-то постучал. Луи открыл дверь. Вошел мужчина в очках с золотой оправой. Судя по костюму, он был иностранцем.

— Здесь живет знаменитый художник Жан Монье? — спросил незнакомец, и глаза его, блестевшие за стеклами очков подобно рубинам, впились в уцелевшую картину старика.

— Да, здесь живет Жан Монье, но не знаменитый, а несчастный, — ответил молодой человек. — Что вам угодно? Чему мы обязаны частью видеть вас в нашем скромном жилище?

— Я желал бы приобрести несколько картин Жана Монье. Я — ван Сэдлен из Амстердама.

— А я — Шмидт из Лондона, — объявил другой посетитель, входя без стука в полуоткрытую дверь. — Я осыплю золотом творца столь талантливых полотен. Вы можете сделать то же самое?

— Посмотрим.

— Как? Вы решаетесь оспаривать их у Англии?

— А почему бы и нет? Я приобрету все картины.

— Вы не купите ни одной. Ни ваши коммерсанты, ни ваше правительство не в состоянии даже по достоинству их оценить. Для них уже отведено место в наших музеях, в картинных галереях наших лордов.

— Увы, господа, — воскликнул, плача, сын художника, — из всех произведении моего отца осталась только эта небольшая картина, счастливая случайность спасла ее от огня.

Оба покупателя устремились к картине.

— Шедевр! Непревзойденное мастерство! — восклицали они наперебой.

— Она моя, — заявил ван Сэдлен. — Я пришел первым. Даю десять тысяч франков. Десять тысяч за полотно в три квадратных фута!

— Жалкий человек! — негодовал англичанин. — Десять тысяч за такой шедевр? Вы его не получите! Этот пьяница, от одного вида которого уже тошнит, сам по себе стоит тысячу фунтов стерлингов!

— То есть двадцать пять тысяч франков? Вы их даете, Шмидт?

— Даю.

— Тогда я даю двадцать пять тысяч пятьсот!

— Тридцать тысяч!

— Тридцать одна!

— Эта женщина плачет настоящими слезами, мужчина пошатывается и сжимает кулаки… Кошка чуть видна, но мне сдается, будто я слышу ее мяуканье! Тридцать одна тысяч пятьсот!

— Тридцать две!

— Тридцать три!

— Тридцать четыре!

— Сорок! Сорок одна! Сорок две! — выкрикивал англичанин, стараясь сразить конкурента и даже не давая ему времени надбавить цену.

Голландец обливался потом, глаза его чуть ли не лезли из орбит. Шмидт сохранял спокойствие. Схватив картину, он крикнул:

— Шестьдесят тысяч франков!

Воцарилось молчание. Жан Монье вдруг сухо рассмеялся.

— Господин Шмидт, да вы с ума сошли! Шестьдесят тысяч франков за картину в три квадратных фута?! — воскликнул ван Сэдлен.

— Это недорого, раз существуют только две картины несравненного Жана Монье, художника, сумевшего вернуть искусство к природе. Итак, мэтр, договорились? Шестьдесят тысяч?

Жан Монье утвердительно кивнул головой. Он не переставал смеяться. Он хохотал все громче и громче.

Бормоча проклятия, ван Сэдлен удалился.

Шмидт вынул из портфеля пачку банкнот, не спеша отсчитал требуемую сумму и положил деньги на стол.

Старый художник, вытаращив глаза, смотрел на деньги; лицо его исказилось. Внезапно, когда торжествующий англичанин с картиной под мышкой уже переступал порог, Жан Монье вскочил и, подбежав к нему, попытался отнять полотно.

— Ты его не получишь! В огонь! Пусть царят нарядные пастушки!

Несчастный художник сошел с ума. Его рассудок, столь долго сопротивлявшийся страданиям, не выдержал радости.