Карен Рэнни - Гобелен

Дядя Бевил и Джейн постоянно повторяли ей, что жизнь продолжается, но она никак не могла взять в толк, почему она должна продолжаться. Они говорили, что она, Лаура, должна жить, потому что этого хотел бы Алекс. Что за абсурд! Откуда им знать, чего бы он хотел? Она точно знала, что он хотел смеяться и держать ее в объятиях, хотел наслаждаться солнцем и цветением вишни. Он любил рисовый пудинг, вишневую наливку и хороший коньяк. Он хотел иметь детей — мальчиков и девочек.

Алекс хотел жить.

Они смотрели на нее с сочувствием и говорили, что надо жить дальше. Ну почему они не могли понять, что ее жизнью был Алекс?

Ей хотелось спрятаться от окружавших ее людей, ведь они, пусть не намеренно, стремились проникнуть в те потайные уголки ее души, где жила скорбь.

Почему она должна жить, как прежде?

Она ненавидела себя за то, что все еще жила.

За то, что ее сердце билось, а его — нет.

За то, что кожа ее могла быть теплой или холодной, а его — нет.

За то, что ноги ее ступали по земле, а его нога больше не ступит на землю.

За то, что ее глаза смотрели на мир, а его навеки закрылись.

За то, что пальцы ее касаются клавесина, а его пальцы больше никогда не извлекут ни звука.

Она ненавидела Хеддон-Холл за то, что это его дом и его присутствие ощущалось повсюду; в пределах этого дома некуда было бежать, чтобы укрыться от него, как нельзя убежать от самой себя.

Ей захотелось покинуть Хеддон-Холл, хотелось бежать из этого дома, бежать от той лестницы, по которой она поднималась каждый день и замирала наверху, хватаясь за перила, — как тогда, когда ее сын был еще жив.

Прочь из дома, где она когда-то была счастлива.

Уйти в другой мир, где она больше не будет малышкой Лаурой, любимой и любящей.

Где она будет такой, какой ощущала себя, — надломленной и холодной.

Где она будет как иней, что оседает на стенах саркофага, в котором покоится ее ребенок.

Где она будет холодной, как море, навеки поглотившее ее мужа, заключившее его в свои холодные объятия.

— Я не думаю, что она поедет в Лондон, Бевил, даже если король ей прикажет.

— Надо что-то делать, Персиваль. Прошел уже год, а она не меняется.

— Ты в самом деле надеялся, что она изменится? — Персиваль взирал на брата в недоумении.

— Пожалуй, нет. Но я сам больше не могу выносить эту молчаливую скорбь. Если бы она хотя бы плакала, тогда можно было бы надеяться на то, что она оправится.

— Она его всю жизнь любила. Как ты думаешь, такое легко пережить?

Персиваль подумал о том, что Лаура, возможно, пришла бы в себя, если бы был жив ребенок. Но, лишившись и ребенка, она едва ли оправится.

Все дело было в глазах — глаза ее стали безжизненными. Персивалю казалось, что прежней Лауры больше нет.

— Мы должны хотя бы попытаться, Персиваль. Попробуй уговорить ее поехать с нами в Лондон. Она могла бы сделать это хотя бы ради тебя.

— Не думаю, Бевил, что она согласится, но попытаюсь.

Больше всего ей хотелось умереть, но если Бог отказывал ей в смерти, то она по крайней мере откажется от прежней жизни.

Она уедет.

Согласиться на уговоры Персиваля ее заставил ужасный сон — сон со слезами и рыданиями…

— Ты не думаешь, что он похож на меня? — спрашивал Алекс улыбаясь. Он нагнулся и убрал со лба ребенка пушистые волосенки.

— Конечно, похож, — с улыбкой соглашалась она. Ребенок с жадностью сосал молоко из ее груди.

Отец осторожно коснулся пальцем щеки ребенка, словно желал похвалить его за отменный аппетит.

— Красивый мальчик, правда? — спросил он.

— Верно, красивый, — согласилась она.

Ребенок перестал сосать грудь, и она приподняла его к плечу. Дождавшись, когда малыш отрыгнет, она поцеловала его в лоб.

— Ну разве не умница? — с широкой улыбкой проговорил отец.

Она засмеялась и протянула ему ребенка. Отец взял малыша и высоко поднял его. Полюбовавшись, прижал к груди.

Малыш ударил отца в грудь твердым кулачком. Затем начал теребить волоски на его груди.

Алекс засмеялся и поцеловал малыша в теплую щеку. Потом усадил его к себе на плечо и, осторожно придерживая, пронес по комнате. Мальчик совсем не хотел спать и с удовольствием играл с отцом. Он что-то лопотал, а лица родителей светились гордостью.

Она смотрела на ребенка и на его отца и вдруг увидела, что над полом спальни стал подниматься туман, густевший на глазах; и вскоре черные клубы заполонили комнату. Она в страхе протянула руки к Алексу, но тот повернулся к ней, покачал головой, и во взгляде его была бездна скорби…

А сын их уже дремал, прижавшись головкой к плечу отца. Алекс же вдруг улыбнулся — грустно и ласково… И тут же на глаза ее навернулись слезы, рыдания сдавили грудь.

Внезапно Алекс отступил в туман, и туман окутал его — он с каждой секундой становился все гуще и вскоре поглотил сильные руки, державшие ее ребенка, а затем и лицо любимого.

— Алекс! — позвала она. И ей показалось, что он оглянулся перед тем, как раствориться в тумане.

Он ничего не сказал ей перед уходом — просто исчез вместе с сыном, словно их и не было.

Она закричала и рывком приподнялась на постели.

— Тихо, — прошептала Джейн, поглаживая ее по волосам. — Тихо, тихо, — шептала она, прижимая воспитанницу к груди.

Лаура чувствовала, как бешено колотится сердце. Она смотрела туда, где только что видела Алекса с ребенком на руках.

Она поняла, что означает этот сон.

Ей предстояло жить еще очень долго.

И они приходили, чтобы сказать ей «прощай».

Глава 30

— Когда человек устает от Лондона, он устает от жизни, — пробормотала Лаура.

Ее соседка, пожилая леди с напудренными волосами и обилием драгоценностей, внимательно посмотрела на сидевшую рядом молодую женщину. На ней было простенькое платьице цвета лаванды, вопиющее о скромности, — и это в то время, когда все прочие разоделись по самой последней моде, призванной скорее раздеть женщину, нежели одеть ее. Золотисто-каштановые волосы молодой леди были уложены весьма скромно — ничего похожего на замысловатые прически всех прочих дам.

Но внимание пожилой леди привлекло не это. Завораживал взгляд этой женщины: ее зеленые глаза казались безжизненными, никакого намека на веселье, хотя разве не для увеселений посещают балы? О чем могли бы говорить подобные глаза? Возможно, сидевшая рядом молодая женщина пережила большое горе, но знала и великое счастье…

Доротея, герцогиня Бат, была весьма заинтригована.

Лаура выпила немало вина, чтобы действительность чуть затуманилась и чтобы не думать о том, что она говорит и кому.

— Так вы устали от Лондона, моя дорогая? Или все же от жизни? — спросила герцогиня; она посматривала на танцующих и вместе с тем не спускала глаз с лица соседки.