Карен Рэнни - Гобелен
Она принесла радость в Хеддон-Холл, когда впервые появилась здесь в облике деревенской простушки. Но теперь все кончилось — не будет больше молитв о возвращении графа в дом его предков, не будет больше звучать его смех, не будут целоваться в укромных уголках граф и его любящая жена.
— Хозяйка дома? — спросил Бевил и тут же заметил Лауру, стоявшую на верхней площадке парадной лестницы.
Увидев их раньше, чем они заметили ее, она все поняла. И тотчас же вспомнила, что все это уже было. Она помнила дядюшек с черными повязками на рукавах и помнила это выражение на лице дяди Бевила, когда он произнес: «Твои родители погибли, дитя мое, но мы с Персивалем будем всегда рядом с тобой и постараемся как-то заменить их».
Вот и сейчас он произнесет роковые слова. И они на самом деле сделают все возможное, чтобы утешить ее.
Лаура судорожно вцепилась одной рукой в перила, другую прижала к животу, где как раз в этот момент шевельнулся ребенок.
Она ни о чем не спрашивала — все и так было ясно. На шею ей словно накинули удавку. Она закрыла глаза и покачнулась…
Бевил бросился наверх, но не успел. Словно во сне, когда все происходит так ужасно медленно, но успеть что-либо предпринять все равно невозможно, он видел, как Лаура разжала руку, которой держалась за перила…
В следующее мгновение она скатилась по ступенькам парадной лестницы и замерла у их ног.
Лаура была молода и пережила падение, отделавшись сломанной ногой и многочисленными синяками.
Но ребенку не суждено было выжить.
Очнувшись, она почувствовала боль в животе и услышала истерические крики Джейн и молоденькой служанки. Персиваль тотчас же подхватил ее на руки и понес в спальню. Он уложил племянницу на кровать, и Лаура, вновь потеряв сознание, погрузилась в спасительную темноту.
Глава 28
— Я хочу его видеть, — проговорила Лаура слабым голосом.
Джейн убрала со лба своей воспитанницы влажные от пота пряди. Как бы ей хотелось, чтобы Лаура не осознавала того, что произошло. Звать акушерку было бессмысленно — она все равно не успела бы, и они собственными силами сделали все, что могли.
Крохотный граф Кардифф родился бездыханным. Джейн смахнула со щеки слезу. Хорошо бы и Лаура поплакала — ей стало бы легче.
— Ни к чему на него смотреть.
— Если ты мне его не принесешь, я встану и сама найду его, — каким-то чужим голосом проговорила Лаура.
— Ты в самом деле этого хочешь? — осторожно спросил Персиваль. Но он понимал, что Лаура не успокоится, пока ее просьба не будет выполнена.
— Дядя, пожалуйста, принеси его сюда.
Лаура поморщилась от боли, приподнимаясь на подушках. Когда Джейн попыталась уложить ее, она отстранила руку няни. Кровать — та самая, на которой рождались многие поколения Уэстонов, — была не слишком удобной, и деревянная спинка с резным узором из роз врезалась в спину. Но Лауре было все равно.
Персиваль внимательно посмотрел на племянницу, затем принес ей крохотный сверток. Лаура взяла бездыханное тельце и попросила всех уйти.
Оставшись одна, она развернула ребенка — это был прекрасный младенец. Лаура провела ладонью по его нежной коже, холодной и чуть подернутой голубизной. Этот мальчик сейчас мог бы жить и дышать.
Она осмотрела крохотные ручонки, которые могли бы сжимать ладонь отца, потом держать перо и мяч, а потом и поводья пони.
Форма ступни была точь-в-точь отцовской — та же тонкая кость, те же пальцы. Вот эти ножки могли бы бегать по травянистым лужайкам и по коридорам Хеддон-Холла, забираться во все закоулки.
Длинные черные ресницы малыша, такие же черные, как у отца, покоились на побелевшей щеке. Эти глаза могли бы увидеть мир во всех его чудесных проявлениях: наблюдать полет голубей, обозревать обширные графские владения, радоваться восходу солнца и созерцать волшебные летние сумерки.
Пух на головке малыша тоже был черным. Лаура дрожащим пальцем пригладила волоски. Возможно, он приобрел бы привычку откидывать назад волосы — так делал его отец, когда сердился.
Его губки были чуть раскрыты, как будто он хотел молока. Он с жадностью требовал бы материнской груди, потом стал бы учиться говорить, потом стал бы сам сочинять истории или пересказывать то, что увидел или услышал от других.
Лаура поднесла его к груди. Как бы ей хотелось согреть его и накормить молоком, переполнявшим грудь. С гримасой боли она поцеловала его крохотный чистый лобик. Затем возвела вверх взор, пытаясь найти слова, чтобы обратиться к Богу. Ей хотелось кричать, но не было сил. Лаура держала мертвого ребенка у груди и молила о чуде.
Наконец, снова запеленав малыша, она принялась осторожно покачивать его на руках, словно хотела успокоить перед долгим путешествием.
Она боялась, что он будет часто болеть, боялась, что из нее не получится хорошая мать, и была почти уверена: Алекс сможет присутствовать при рождении их сына, он успокоит ее, приободрит, а потом, возможно, и посмеется над ее трусостью.
В мечтах она видела сына уже не младенцем, а мальчиком, юношей, молодым человеком.
Она хотела видеть его счастливым и не могла представить мертвым.
Возможно, там, в неведомом мире, он встретится с отцом, и Алекс тут же его узнает. Может быть, даже сейчас его маленькая душа сопровождает Господа в райских кущах.
Лаура тихонько напела сыну песенку — эта песня должна была ускорить его путешествие в рай. Она обняла его и попросила Бога о том, чтобы Он дал умереть и ей, чтобы позволил воссоединиться с самыми дорогими для нее людьми.
Персиваль осторожно взял мертвого ребенка из ее рук. Она неохотно рассталась с мальчиком.
На лице Персиваля застыла маска скорби. Он не стеснялся своих слез, но глаза его племянницы оставались сухими. Боль была слишком горяча, чтобы пролиться слезами.
— Дядя, он такой маленький и черноволосый. Персиваль на секунду зажмурился. Затем прикрыл лицо младенца краем пеленки.
Лаура, закусив губу, протянула руки к ребенку. Мысль о том, что он будет заточен в вечный холод саркофага, казалась невыносимой.
Вечная тьма.
— Пора, — произнес Персиваль; он не мог сказать больше ни слова.
Лаура не смогла присутствовать на похоронах. Но она знала: если тело Алекса будет доставлено на родину, сын с отцом будут лежать рядом. Тогда она сможет навещать обоих.
Лаура еще несколько недель пролежала в постели. Однако она не чувствовала физической боли — эта боль была лишь слабым отголоском боли душевной.
Она просила у Бога лишь одного — скорой смерти.
Но слез по-прежнему не было.
Глава 29
Персиваль видел ее издали, он знал, что она опять пошла к памятнику, там ее всегда можно было найти. Персиваль смотрел, как она проводит ладонью по мрамору, словно прикосновением к Алексу, высеченному из камня, она могла оживить его. Не могла смириться с его смертью — ни тогда, ни сейчас, спустя месяцы.
