Карен Рэнни - Гобелен
Но слез по-прежнему не было.
Глава 29
Персиваль видел ее издали, он знал, что она опять пошла к памятнику, там ее всегда можно было найти. Персиваль смотрел, как она проводит ладонью по мрамору, словно прикосновением к Алексу, высеченному из камня, она могла оживить его. Не могла смириться с его смертью — ни тогда, ни сейчас, спустя месяцы.
Услышав шаги, Лаура зажмурилась, представляя, что это его шаги. Увы, она знала, что слышит шаги дядюшки.
— Я знал, где тебя найти, — с притворной бодростью проговорил Персиваль.
— Боль никогда не уйдет? — спросила она, ожидая услышать фальшивые слова утешения.
Однако ответ удивил ее.
— Время притупит боль, но чувство утраты все равно останется, — с грустью в голосе сказал Персиваль.
Она протянула ему руку, и он, пожав ее, продолжал:
— Время призвано дать нам покой, но вместо этого годы лишь подтверждают, что ничего нельзя изменить.
— Ты никогда не лжешь мне, Персиваль.
— А зачем лгать? Ты и так знаешь правду.
— Как мне это вынести?
Персиваль обнял племянницу за плечи. Как сказать, что он не знает ответа на ее вопрос? Как объяснить ей, что каждый человек идет по долине скорби своим собственным путем? Как объяснить, что единственный способ жить по-настоящему — это смириться с неизбежностью смерти?
— Просто жить день за днем, — сказал он наконец. — Вдыхать и выдыхать. Просыпаться и ложиться спать. Есть, когда испытываешь голод. Существовать, пока существование вновь не станет жизнью. Вот все, что я знаю.
— Я не могу представить жизнь без него, — проговорила Лаура, глядя на холмы Хеддона.
— Он знал, что может не вернуться, — неожиданно сказал Персиваль.
— Как это было?
— Как случилось, что он узнал об этом?
— Нет. Как он умер?
Она первый раз спросила об этом. Лаура слушала молча, и глаза ее оставались сухими. Откуда столько стойкости в этой хрупкой женщине?
— Он был на борту «Короля Георга», моя дорогая. Корабль затонул, и все, кто находился на нем, считаются погибшими.
В ее глазах по-прежнему не было слез.
— Долг, честь, мужество, — прошептала она.
Лаура закрыла глаза, и он решил, что она вот-вот заплачет.
Но она не заплакала.
Персиваль видел, как она, четырнадцатилетняя девочка, плакала, провожая Алекса на войну. Он видел слезы радости в ее глазах, когда граф вернулся. Но с тех пор, как Алекс покинул Хеддон-Холл, будучи ее мужем, она не заплакала ни разу.
— Бог одарил тебя великой любовью, Лаура, — в волнении проговорил Персиваль. — Немногие могут этим похвастаться. Тот год, что вы провели вместе, останется в твоей памяти как самое дорогое воспоминание. Но ты сможешь оценить этот дар, когда боль поутихнет, не раньше. Сейчас боль заслоняет от тебя все, и ты можешь испытывать лишь гнев.
— Я не злюсь, дядя, — ответила Лаура. — Я была бы рада, если бы могла разозлиться. Я вообще ничего не чувствую, кроме черной пустоты внутри.
— Все еще придет, — сказал он, заглядывая в зеленые глаза племянницы. — Придет время, когда ты будешь злиться на него за то, что умер и оставил тебя. Будешь злиться на весь мир, потому что увидишь: он продолжает существовать, как будто Алекс вообще не появлялся на свет.
— И когда придет этот день?
— Когда рана начнет затягиваться. Когда ты изменишься. Когда сможешь принять неизбежное.
— Я не хочу принимать его смерть как неизбежное, — сказала она, глядя на памятник.
— Это неизбежно, — сказал напоследок Персиваль. — Ты можешь не желать этого, но все равно будет так.
* * *Он был прав, ее мудрый дядюшка. Она хотела бы, чтобы он ошибался, но знала, что дядя Персиваль прав. Снова и снова вспоминала она его слова — вспоминала, встречая очередной рассвет и провожая очередной день, не отмеченный ничем, кроме обычного хода часов. Жизнь ее стала пустой, живыми оставались лишь воспоминания.
Алекс в новенькой морской форме — с начищенными до блеска пуговицами, с красивым лицом и черными волосами, отсвечивающими на солнце синевой. Алекс, недоступный и прекрасный как бог, не способный заметить бледности на лице обожавшей его девочки.
Алекс, приезжавший домой на каникулы, — красивый юноша, преследуемый маленькой бестией, от которой не было способа избавиться, кроме как в отчаянии воззвав к ее няне.
Алекс, читавший с ней новую пьесу, — Алекс, изображавший злодея, делавший страшные глаза и понижавший голос до хриплого шепота.
Алекс, стонавший от боли в руке и скрывавший от нее эту боль, а рядом она — целует и гладит его руку, надеясь, что поцелуи и ласки могут заглушить боль.
Алекс в маске, делавшей его похожим на пирата, ласкавший ее с нарочитой медлительностью, заставлявший ее громко вскрикивать и стонать. Алекс, нашептывавший ей на ухо непристойности или, наоборот, высокие слова любви — в зависимости от настроения.
Алекс, приносивший ей в полночь букеты роз, Алекс, с которым они устраивали набеги на кладовую. Алекс, который учил ее, как разжечь страсть множеством нежных поцелуев.
Она не могла больше смотреть на гобелен с рыцарем и велела Симонсу унести его туда, где он висел раньше.
Ее Аполлон, ее рыцарь больше никогда не вернется.
Только теперь она начала замечать, что рыцарь на гобелене на самом деле мало походил на ее Алекса. У Алекса волосы были длиннее и тронуты сединой. В Алексе чувствовалась утонченность, которой был лишен неизвестный рыцарь, да и улыбка у рыцаря казалась теперь другой — в ней были лишь горечь и цинизм. Может, он тоже знал, что ему не суждено вернуться с войны?
Впервые Лаура подумала о тех, чьи руки выткали этот гобелен с такой любовью и прилежанием. Может, у той, что ткала, не раз на глаза наворачивались слезы при воспоминании об ушедшем на войну, но так и не вернувшемся любимом, муже, брате?
Ткань ее гобелена — она его в таких ярких красках описывала Алексу — теперь пообтрепалась по краям, краски поблекли, а некоторые нити оказались оборваны. Она больше не могла его видеть — гобелен стал для нее воплощением скорби и страха.
Она возненавидела Хедцон-Холл за то, что он постоянно напоминал ей об Алексе. Временами ненавидела даже людей, ее окружавших, за выражение скорби на их лицах. Они каждый на свой лад принуждали ее быть мужественной, а ей не хотелось храбриться, ей хотелось с криком бежать по коридорам и проклинать Бога за то, что Он сделал с ней. Увы, у нее даже на гаев не хватало воли. Она хотела проклинать всех, кто затевал войны, Уильяма Питта в особенности: ведь он жертвовал другими, в то время как его жизни ничто не угрожало. Она готова была предать проклятию всех тех, кто посылал на смерть отцов, сыновей и мужей лишь ради того, чтобы фигурки на воображаемой шахматной доске передвинулись туда, куда заблагорассудится невидимым игрокам. Но у нее на это не хватало сил.
