Вера - Алиса Клима
Ирина засмеялась.
– Так это же хорошо! Я так соскучилась по урокам.
Савельев вдруг поцеловал ее в голову. Ирина вздрогнула.
– Что это вы, Саша?
– А что? – спросил он, и она увидела этот блеск, значение которого в глазах мужчины понимала. Это было желание. – Я же не железный. И так уже ждал долго.
– Я не понимаю, – пролепетала она.
– Ты же не девочка, – проронил Савельев. – Должна понимать.
Он вдруг плотно прижал ее.
– Ириша, сделай мне приятно, – шептал он, захватив ее со спины и не давая ей вывернуться. – Поласкай! Я уже месяц не был с бабой.
Ирина попыталась вырваться.
– Что же с вами?! Как же можно?
– Я тебя буду содержать, – продолжал он. – Ты у меня сытая и одетая будешь. Тебе что, жалко дать разок-другой?!
Она чувствовала, как слабеет.
– Не надо, вы не должны…
– Я сильно захотел тебя, – говорил он, стараясь опустить ее на снег.
Но она сама вдруг упала на спину и не шевелилась, глядя застывшими глазами в серое небо, на фоне которого, как башни заколдованного замка, темнели верхушки сосен.
– Ты чего? – промычал он немного растерянно, склонившись над ней.
Глава 10
– Ну что еще? – отозвался Ларионов на стук в дверь.
Федосья метнулась в кабинет, запыхавшись.
– Там Александрову с делянки доставили. Она там сознание потеряла!
Ларионов резко поднялся.
– Григорий Александрович, дело такое: ее Санька Савельев обхаживал, шмотки дарил, подкармливал, а она – дурочка – думала за просто так. А сегодня он ее там, видать, решил оприходовать. Что делать?
Ларионов принялся ходить по комнате.
– Цела? – спросил он робко, а потом взорвался: – А Варвара куда смотрела?!
– Да цела она, цела! Только испугалась, видно. Она сейчас в бараке. Сидит как статуя… А Варвара ее предупреждала, что в случае чего – к ней.
– Приведи Александрову, я должен с ней поговорить, – сказал он сурово.
– Давно пора, – буркнула Федосья и исчезла.
Ларионов не мог представить, что Ирина зашла так далеко с этим уркой. Он не мог унять волнение и быстро выпил коньяку.
Вскоре Федосья привела Ирину. Она вошла в его комнату и села на диван без приглашения. Ларионов налил коньяку и ей. Она запрокинула бокал и закашлялась. Он приготовил ей чай с сахаром и смотрел на нее, опершись о стол, пока она глотала непрерывно чай.
– Как такое могло приключиться? – спросил он спокойно, и она медленно подняла на него глаза, чувствуя какие-то незнакомые нотки в его голосе. В его взгляде не было прежних холода или резкости. Он выглядел озабоченным.
Внезапно все, что копилось в ней эти дни, вдруг стало литься наружу. Она не хотела даже скрывать своих мыслей и чувств от него. Одиночество измучило ее, и хоть она понимала, что Ларионов ей чужой, что он – начальник лагеря и, стало быть, враг, она не могла больше держать в себе напряжение последних месяцев.
– Там было так холодно и тяжело, – начала она, сжимая красными дрожащими пальцами стакан с чаем, – так одиноко. У меня сильно болели руки! Вы не представляете, как от мороза страшно болят руки… Он был добр ко мне, он согревал меня в своей телогрейке. Я прижималась к нему, чтобы не было так холодно. Потом он дал мне одежду, ведь у меня, кроме этого платья, ничего больше нет! – Ирина расплакалась, утирая нос и глаза рукавами фуфайки.
– Добр, – повторил Ларионов с досадой в голосе и снова вскочил. – Ты позволяла ему лапать себя!
– Но он просто согревал меня! – не выдержала она.
– Он – мужик и уголовник! – негодующе сказал Ларионов. – Тебе никогда не приходило в голову, что такие, как он, обычно не обнимают женщину по-дружески?
– Я читала ему стихи, – продолжала она, и Ларионов видел, как смягчился ее взгляд. – Я рассказывала ему о любви, о добре, о том, как поступают благородные люди…
– Что еще? – спросил он тихо.
– Я рассказывала ему, что люди ради дружбы и любви становятся другими, что любовь может пробудить в человеке самое хорошее, светлое. Мне казалось, он понимал меня…
Ларионов был мрачен, но одновременно в лице его было что-то еще.
– Григорий Александрович, не наказывайте его, – вдруг сказала она и опустила глаза.
– Почему же? – спросил он с досадой.
– Он доверял мне, и если вы его накажете, он больше не будет никому верить. Он же не виноват, что животное чувство взяло верх. Он вырос в горестных условиях и не знал любви и тепла.
Ларионов вздохнул, глядя на Александрову серьезно.
– Я отправлю его в ШИЗО, хотя следовало бы пристрелить! – вдруг сказал он с оттенком ярости в голосе.
Ирина подскочила к нему.
– Прошу вас, не убивайте его! Он не дал мне замерзнуть и погибнуть, – быстро говорила она, глядя ему в глаза.
Он смотрел на нее сверху вниз и чувствовал странное волнение.
– Что, ударить опять хотите? – спросила она тихо.
Ларионов был вне себя от ее дерзости, но перевел дух.
– Ты ведь учительница? – спросил он наконец.
– Да.
– Ты хочешь работать на лесоповале?
– Нет, – призналась она. – Но я могу, если надо. Я уже смогла сама повалить одно дерево. Правда, оно было небольшое.
Он молча оглядывал ее изможденное обветрившееся красное лицо с белыми кругами под глазами и обметанные потрескавшиеся губы.
– Будешь работать здесь, – сказал он глухо.
– Где здесь? – спросила она неуверенно.
– При мне и на зоне, – ответил он сухо и раздраженно.
– Но у вас и так тут есть работники…
– Тогда иди на лесоповал! – взорвался он.
Ирина замолчала и опустила голову.
– Я хочу, чтобы ты была здесь, – сказал он успокоившись. – Так будет лучше.
Она продолжала молчать.
– Я пойду? – спросила она затем неуверенно.
– Выпей еще коньяку, – Ларионов протянул ей стакан, – ты вся продрогла.
– Я чувствую, что пьянею, – сказала Ирина.
Ларионов усмехнулся, но в лице его была мягкость, которую она в нем не видела прежде.
– Посиди тут немного, я скоро.
Он вышел и приказал Кузьмичу отправить Савельева в ШИЗО на неделю. Когда он вернулся, Ирина, свернувшись калачиком, спала на диване. Валенки на ее ногах выглядели, как валенки взрослого на ребенке. Ларионов смотрел на ее нежное лицо, которое сейчас было расслаблено, и только брови домиком указывали на перенесенные мучения. Он знал, что за многие месяцы она впервые спала на мягком диване и в тепле. Его охватило
