Ирэн Фрэн - Стиль модерн
Итак, необходимо было бороться и выжить. Что за черт дернул его утром на это смертоносное безумство? Конечно, среди авиаторов все стремились перещеголять друг друга. Де Гийнемер, де Пегу, де Нунжессер и другие — вот кто сбил больше всего врагов, кто был знаменит самоубийственными подвигами. Но в отличие от других, тративших свое свободное время на то, чтобы добиваться официального признания и точного подсчета своих побед, оказания почестей в ежедневной сводке, Стив всегда, как говорится, «оставался в стороне». Он почти ни с кем не разговаривал, никогда не посещал баров эскадрильи, обычно усыпанных почтовыми открытками, — среди них он всегда находил изображения Файи. Он удовлетворялся своей комнатой в замке Белланд — роскошной обители вблизи от линии фронта, реквизированной для авиаторов. Читал стихи французских поэтов, играл на пианино под рядами старинных портретов, долгими ночами следил за громыханием пулеметов и бомб.
В промежутках между боевыми вылетами посещал столицу, где расцветали самые безудержные удовольствия. Там считали возможным возместить себе все, забывшись в немыслимых оргиях с женщинами и алкоголе. Все страхи, все отчаяния. Там, так же как и его товарищи, он переходил от праздника к празднику по всем тайным закоулкам, где развлекали «асов». Он не чувствовал недостатка в женском внимании, кратко откликался на него, а потом возвращался в Белланд, снова погруженный в молчание. Все эти злачные места, этот тайный архипелаг удовольствий, временами показывавшийся на поверхности, был для него не более реален, чем фронт в тот момент, когда он садился в свой аэроплан. Гнался ли он за «Авиатиком» над немецкими траншеями или опрокидывал женщин на канапе в отеле — всюду, где бы ни находился, Стив бежал от самого себя.
Куда подевалось это блаженное состояние его юности, Нью-Йорк, Принстон, Филадельфия, все эти светлые дни, которые он смаковал с такой радостью? Шестнадцать, двадцать лет, двадцать четыре года — и каждый день вбирал в себя его будущее: матчи, балы, концерты, счастливая Филадельфия, энергичная, радостная, несмотря на почерневшие от угля фасады домов и заводы, краснеющие кирпичом в самом центре города! А девушки шикарных кварталов — Ланси-стрит и Риттен-хауз-сквер, — которые бегали за ним, шептались за его спиной: «Ах, красавец Став О’Нил…» А он, разыгрывая безразличие, часами выбирал себе flannels[54], галстуки, великолепные ботинки, создавшие ему репутацию самого милого юноши в городе. Какого черта он все это забыл, хуже того, бросил? Настоящая глупость, тупость, которой нет названия. Пришло время возвращаться.
Стив застонал, попробовал повернуться в простынях, но ему это не удалось. Он собирался попробовать с другого бока, когда услышал, что дверь открывается. Над ним наклонились два врача.
— Вам повезло, — прошептал первый.
— Это правда, — подтвердил другой. — Только лучше сказать вам сразу…
Стив вцепился в простыню. В их глазах он прочитал то, что сам совершенно не выносил. Так смотрели на привозимых в замок тяжелораненых солдат, с большим риском эвакуированных из траншей, авиаторов, подбитых в окрестностях: у них были раздробленные, изуродованные тела, порой на три четверти обожженные. Быстро взглянув на носилки, врачи еще долго сохраняли задумчивость, а их взор выражал жалость.
Совершенно разбитый, Стив откинулся на подушку. У него звенело в ушах, было невыносимо жарко. Он снова начал мять простыню, собираясь с силами:
— Говорите! Мое бедро?..
— Да, бедро, — промолвил один из врачей. — Я… мы не знаем, сможете ли вы ходить. Скорее всего, вы останетесь… по крайней мере, будете хромать…
Лицо Стива исказилось от нарастающей боли. Но он приподнял голову.
— Нет! — резко перебил он. — Никогда!
Ему казалось, что он кричал, на самом деле это был лишь шепот. От раздражения Стив махнул рукой — этим жестом он хотел отослать врачей и прогнать мучившую его боль.
— Оставьте меня. Вы ошибаетесь… — Французские слова застревали у него в памяти. Тем не менее он продолжал: — Я не буду хромать. Я выкарабкаюсь. Я буду ходить.
Врачи, ни слова не говоря, в смущении покинули палату.
Стив постепенно успокоился. Слава богу, что руки целы! «Во всяком случае, я все равно смогу играть регтайм!» — и, чтобы забыть о боли, постарался припомнить несколько мелодий. Но передышка была недолгой. Боль в правом боку вскоре возобновилась и с каждой минутой становилась все острее. Стив покрылся испариной. Почувствовав еще чье-то присутствие, он повернул голову. К нему тянулась женская рука. Незнакомое лицо, немолодое, немного усталое, с едва заметной улыбкой, тоже жалостливой, но эта жалость была пропитана нежностью. Такое выражение было свойственно женщинам, занесенным в среду сражающихся мужчин, — странное обличье кормилицы. Санитарка протянула ему стакан, он отпил: это была вода, но он снова ощутил вкус молока с солодом — ностальгическое воспоминание об Америке. Она вытерла пот и несколько мгновений не убирала руку со лба. Он чувствовал ее нежную кожу и неожиданно вспомнил о Файе — о настоящей, живой Файе, а не о том призраке, ради которого мечтал умереть в бою. Обнаженной, залитой солнцем на золотом стеганом одеяле.
«Где же она? — подумал он. — Чем занята в эту минуту?»
И, как и в прошлом, почувствовал, как сжалось его сердце.
«Но в каком прошлом?» — спросил Стив себя, и его будто озарило. Здесь и сейчас — в этих страданиях, на этой госпитальной кровати — происходит настоящий перелом в его жизни. И трещина, разделившая его жизнь, прошла по телу, а не по сердцу. Трещина, делившая время на «до» и «после», но «до» и «после» падения, а не «до» или «после» Файи. До этого детство, юность, безумства — все происходило неосознанно. После — страдания тела, которые нужно преодолеть, возможно, и инвалидность. Что рядом с этим метания страсти? Все прошлое подернулось дымкой вместе с «Гиспано-Суиза» и его бронированным винтом. Кончено со всем этим беспорядком! Теперь главное — выжить! Выздороветь. Встать на ноги, начать ходить. Вернуться в Америку. Война, по крайней мере для него, закончена. Ему больше не хотелось умирать. Ни за какое-либо дело, ни за женщину. Теперь — вернуться в Филадельфию, Нью-Йорк, Америку. Строить другой мир, новую жизнь. Но начать с выздоровления.
Ему показалось, что жар снова усилился. И в тот момент, когда Стив опять погрузился в ночь, он сожалел только об одном: почему не нарисовал вместо Suicidal Siren на кабине аэроплана эмблему своего футбольного клуба — знаменитого «Tiger» Принстонского университета?
* * *Несколько недель спустя, когда жар уже спал, Стива перевели в Парижский госпиталь. Он сразу поинтересовался характером своего ранения и потребовал книги по анатомии. Он так настаивал, что, несмотря на военное время, ему их принесли. Стив днями напролет был погружен в чтение. Когда его освободили от последних бинтов, он уже составил план упражнений, которые, как он был уверен, позволят ему полностью восстановить раненую ногу.
