Ирэн Фрэн - Стиль модерн

Лобанов ждал телеграмму. Чтобы обмануть свой страх, он трезвонил про свои мечты, обращаясь к Файе:

— Я его создам, мой балет, вы увидите. С вами. Вы будете моей звездой. Вы будете танцевать среди испарений нарда[52]. Я сделаю из вас принцессу духов, королеву притираний. Вы будете белокурым идолом — с распущенными волосами, божественная, — я украшу ваше тело гирляндами драгоценных камней, всюду, смотрите: и здесь, и там… — Он положил руки ей на живот, на грудь.

Вентру, сидя в кресле, сохранял ироничный вид.

— А ты, Стеллио, обожаемый, — продолжал Лобанов, — ты будешь шить ей платья.

— О, Стеллио, незаменимый Стеллио, обещайте нам это! — воскликнул д’Эспрэ. — Это будет чудесно!

Круг друзей, собравшихся около Файи, становился все теснее. Она сияла, вновь чувствуя свою силу. Она уже не была, как утром, той покорной невестой, обручившейся на лестнице с бывшим погонщиком скота, которая так же скучно, как простая швея из предместий, ответила «да», потому что отказывать было очень утомительно. Файя светилась. Маленькое сокровище в блеске золотистых волос. Это действовало заразительно, и ее друзья тоже засияли, любуясь ее красотой. Даже Лобанов, даже Вентру. Все, вплоть до Кардиналки, которая вслед за движениями Лобанова протягивала свои руки к Файе, проводя ими по ее шее, груди, и мечтательно повторяла: «И здесь, и там…»

Это было уже невыносимо. Лиана вырвалась из круга кресел и вышла на террасу.

— Вы нам всем сошьете костюмы! — распалился д’Эспрэ. — У нас ведь будут великолепные ткани, любые, какие захотим, не правда ли, Вентру?

Тот невозмутимо кивнул.

— А вы, Минко…

— Я, — перебил его художник, — обеспечу вас декорациями. Аннамито-кубистские картины!

— Правильно! — кричал Лобанов. — Восхитительная идея!

— А вы, Лианон? — опять вступил в разговор граф, ища взглядом любовницу. — Но что вы делаете на террасе?

— Мне жарко. Я… я слишком много выпила.

— Дорогая Лианон… Вы займетесь счетами, поставщиками, обслугой.

Она не ответила и, облокотившись на бордюр, любовалась морем. Было уже поздно, и начинало холодать. Уставшая, Лиана вошла обратно, села напротив зеркала, вблизи от двери на террасу, и привела в порядок замысловатую прическу. В отражении зеркала она рассматривала Вентру, которого в этот момент меньше всего на свете интересовала его будущая супруга. Его глаза были прикованы к Кардиналке, вернее, к ее сумочке. Та тем временем быстро вышла из салона и через минуту вернулась с довольным видом.

Вентру поднялся и преградил ей дорогу. Кардиналка смерила его взглядом. Он улыбнулся — так же как в Бордо, заметила Лиана, на террасе «Шапон Фин», — и что-то быстро сказал. Старая куртизанка побледнела, опустила голову и хотела пройти. Он схватил ее за рукав, но ей удалось вырваться. Только она устроилась рядом с Файей, как прогремело новое заявление Лобанова:

— Трудность в том, мадемуазель Файя, что вы не умеете красить губы. Надо научиться. Вот, нанесите эту помаду. Это я придумал ее состав.

Он протянул девушке перламутровый футляр, где поблескивал алый крем. Она медлила. Он сам взял тюбик и с необыкновенным старанием провел помадой по ее губам:

— Прекрасно. И поменяйте духи. Ваши быстро улетучиваются.

Лобанов обнюхал ее шею, как у животного, и скорчил недовольную гримаску.

Обескураженная, Файя не могла двинуться с места. Почувствовав, что помада ей не подходит, она с непривычки стала слизывать ее кончиком языка.

Стеллио между тем вступился за нее:

— Сергей! Оставь! Файя великолепна. Настоящее произведение искусства. Она так естественна! Я это знаю, ведь я ее одеваю. Ей совсем не нужны ни твоя помада, ни твои духи декаденствующего князя!

— Декаденствующего князя! Да как ты, осмелился! Ты…

Среди сотрапезников появился лакей. Он нес поднос с конвертом, которым тотчас завладел Вентру.

— Телеграмма, — объявил торговец бесстрастно. — Полагаю, это вам, танцор.

— Дягилев! — вскричал Лобанов, так ретиво схватив листок, что тот порвался. Его руки сильно дрожали.

Файя важно вышла вперед, взяла послание из рук танцовщика и вслух прочитала ответ маэстро. Телеграмма была написана в оскорбительном тоне и довольно многословна:

«Лобанов, довольствуйся исполнением контракта и слушайся моих указаний. Ты пришел на эту землю, чтобы подчиняться, а не творить. Избавь меня отныне от твоего вздора.

Танцор бросился к себе в комнату. Через полчаса слуга пришел объявить, что «господин Лобанов в холле и ждет своих друзей, чтобы попрощаться».

Стеллио побледнел:

— Новый кризис! Он никогда не оставит меня в покое. — И выбежал в холл.

Увидев своего друга, Лобанов закричал:

— Я ухожу, Стеллио, я тебя покидаю, так как ты приносишь несчастье! У тебя дурной глаз, ты хочешь моей смерти, ты замышляешь заговор за моей спиной! Я уверен, ты телеграфировал Дягилеву, чтобы настроить его против меня. Ты в сговоре с другими танцовщиками!

Подошла Файя с остатками помады на губах.

— А, вот оно, произведение искусства! — ухмыльнулся он. — Она тоже приносит несчастье. Она вам всем принесет несчастье! Оставайтесь рядом с ней! А я ухожу!

— Уходи, — произнес венецианец.

Он почти шептал, как мальчишка, знающий, что заходит слишком далеко. Лобанов, может быть, больше всего боялся именно этого слова, но тем не менее уже готов был его услышать.

— Он велел мне уходить! Ну хорошо! Я ухожу, прогнившие господа, я ухожу в то единственное место, которое мне подходит. А ведь мой балет мог бы спасти мир… — Его голос осекся, он бросил дикий взгляд на Файю.

Лиану начала бить дрожь. У нее на глазах происходило что-то такое, что было необратимо, и она ничего не могла с этим поделать: все присутствующие были соединены невидимыми нитями, но не дружбы, а страсти или, может быть, мести. Без сомнения, это было только начало, первая трещина во времени, неизбежность, запечатленная в событиях, более серьезных, конечно, чем замужество Файи. И впервые за свою короткую, но беспокойную жизнь Лиана была объята ужасом.

— Я иду добровольцем, господа-декаденты! Эта грудь, которая никому не нужна, встанет на защиту Франции!

Щелчком пальцев Лобанов подозвал портье, сунул ему деньги, даже не дожидаясь, чтобы тот взял багаж, и вышел не оборачиваясь.

Единственным комментарием произошедшему были слова Вентру, произнесенные все тем же равнодушным тоном:

— Думаю, мы его еще увидим. Такие не позволяют, чтобы их убивали.