Яна Долевская - Горицвет
Ожидание ответа, между тем, явно затягивалось. Все взгляды, обращенные на Аболешева, стали по-разному напряжены, но сам Павел Всеволодович молчал, как ни в чем не бывало. Его невозмутимость и твердое нежелание отвечать мало-помалу начали производить впечатление чего-то естественного. В итоге в неловком положении оказались все те, кто побуждал его к этому молчаливому обособлению.
— Вы же любите музыку? — с новой отточенной прямотой обратился к нему Грег, упрямо рассчитывая добиться какой-то своей, по всей видимости, вполне определенной цели.
— Вовсе нет, — сказал Аболешев, переводя глаза куда-то в сторону.
— Как так? — Ляля настолько потерялась, что не сразу нашлась с возраженьями. — Вы, должно быть, шутите? Но вы же все время музицируете, не говоря о том, что не упускаете случая послушать других, и неужели же вы можете…
— Просто я не знаю ничего лучше, — прозвучало в ответ откуда-то со стороны, поскольку Павел Всеволодович все еще рассеянно осматривал аляповатый интерьер зала, как будто слегка удивляясь тому, что очутился в таком странном месте.
XXV
— Вот те на, — буркнул Николай Степанович и, вероятно, пожелав сгладить общую неловкость от этого эпизода, добавил довольно глубокомысленно: — Как всегда, принявшись говорить об абстракциях, мы упираемся в стену, а по сему, я умываю руки. К тому же, Павел убежал из синема, а я-то, признаюсь, досмотрел фильму до конца и с преогромным удовольствием.
— А я не понимаю, как можно всерьез воспринимать всю эту бутафорию, — с волнением повторила себя Ляля. — Все эти размалеванные физиономии, высокопарные жесты, дикая мимика просто ужасны. Жекки вот чуть не разревелась Разве не странно? Просто не понимаю.
— А вот это уж никуда не годится, — сказал Грег. Жекки почувствовала, как на ее глазах всего за несколько минут изменилось настроение этого человека.
Казалось, он совершенно перестал замечать ее. Ни разу не посмотрел в ее сторону и ни обмолвился с ней ни словом. Зато то и дело бросал напряженные взгляды на Лялю. Он с неподдельным любопытством прислушивался к ее многословным изречениям, тогда как фразы Лялиных оппонентов словно нарочно процеживал сквозь сито обостренной симпатии к ней, не оставляя им ни малейшего шанса быть одобренными. «Ну и прекрасно, — подумала Жекки с необъяснимым стеснением, — может, его угораздит даже влюбится в нее. На здоровье». В самом деле, ощутив эту внезапную охлаждающую перемену, Жекки незаметно для себя перестала испытывать угнетенность от присутствия Грега, хотя что-то необъяснимое не позволяло ей полностью избавиться от нее. «Самое главное, чтобы сестрица не увлеклась».
— Синема, пожалуй, еще не заслуживает названия искусства, — сказал после недолгой паузы Грег, — и в этом вы, Елена Павловна, безусловно, правы. Пока оно слишком грубо и непритязательно, но я… Знаете, я смотрю на него с немалой надеждой. Как человек меркантильный. я позволил себе вложить кое-какие средства в нашу крымскую студию.
— Вы владелец киностудии? — воскликнула Ляля. Жекки с трудом удержалась от такого же изумленного вскрика.
— Точнее — совладелец. Стараюсь не отстать от века. Фильмовая промышленность уже сейчас довольно прибыльна, но я думаю, в будущем сможет приносить намного больше. Кстати, как называлась фильма, которую вы смотрели?
— Ой, — с досадой проговорила Ляля, — ведь только что помнила. Как-то так замысловато… Что-то такое…Ты не помнишь? — обратилась она к мужу. — Помню актриса — мадмуазель Тимм. И что-то такое словно бы красное с черным.
— Мертвые цветы, кажется, — сказал доктор Коробейников.
— Горящие цветы, — не выдержала Жекки и вынужденно посмотрела на Грега.
— Правильно, — подтвердила Ляля. — Как это я забыла.
— Ах, это. Ну, в таком случае, — протянул Грег все с той же успокоительной манерой благодушного невнимания к Жекки, — могу сообщить, что ее соорудили у Стоженкина наши злейшие конкуренты. Неужели вам понравилось? — и, не дожидаясь ответа, прибавил: — Сам я мало что смыслю в синема, и вообще фильмы, как и спектакли, ставят режиссеры. А я просто вижу ежемесячные отчеты о доходах, расходах, о уже отснятых картинах, готовых к показу. Словом, я денежный мешок для этих самых цветов.
— Как это ужасно звучит, — вздохнув, сказала Елена Павловна. Ее искренность не могло поколебать даже желание понравится приятному ей человеку. — Вы не находите?
— Нимало, — ответил Грег. — По-моему, все, что перетекает в мой карман, звучит восхитительно.
— Ну, это уж слишком, — чуть не шипя, восстал Николай Степанович, — Послушайте, вы, вы, милостивый государь… нельзя же так, в самом деле. Разумеется, ваша откровенность, делает вам честь, но не сочтите за труд, воздержитесь от нее хотя бы в нашем присутствии. Во всяком случае, прошу учесть, что я не намерен далее сносить… мм…
Лицо доктора словно бы сузилось, голос стал прерывистым. Окончание фразы застряло у него где-то под языком, затвердевшим от гнева.
— Да, полноте, Николай Степанович, — Грег нехотя улыбнулся. — На что тут сердиться?
— Сердиться? — слишком мелко.
— И все-таки вы рассердились, и рассердились напрасно.
— У меня довольно иных причин, кроме ваших замечаний, быть… как это говорится, не совсем деликатным. По контрасту, знаете ли. — Доктор нервно переставил пустой бокал, зачем-то переложил с места на место нож и вилку. — Да-с. Между прочим, только третьего дня вернулся из уезда. И собственно, не увидел ничего нового. Та же грязь и нищета. Да-с. А тут вы, прошу прощения, с вашими самодовольными сентенциями. — Николай Степанович снова метнул на Грега сердитый взгляд. — Я, изволите знать, ездил в Новоспасское по службе, с маленькой инспекцией. Там наконец-то открылся фельдшерский пункт. И как только представлю… — Доктор неопределенно повел рукой. — Почти семь лет добивался, чтобы открыли волостную больницу, всего лишь вторую волостную больницу в нашем уезде, чтобы, по крайней мере, из ближайших деревень мужики обращались туда, а не тащились за тридевять земель в Инск. Но вот, изволите видеть, у земства в настоящее время на больницу нет средств. Так что пока только фельдшерско-акушерский пункт, и то… А, да что там, — Николай Степанович устало махнул рукой. — Ну, приехали. Акушерка, Нина Савельевна, да фельдшер — вот и весь персонал. Домишко старенький, небольшой, правда, кое-как подремонтированный.
Каждый день привозят больных, рожениц. А куда их девать? Этот пункт не обеспечивает и четверти потребностей. Ну, прооперировал бабу с неправильным положением плода. Ребенок ее умер, а баба, надеюсь, будет жить. Вышел на крыльцо, смотрю — мимо идут человек пять: старик, две бабы с девчонкой, а впереди мужик тащит на плече какой-то небольшой ящик. Пригляделся — сколочен кое-как из плохих досок, не сразу даже догадался, что он такое. Идут тихо, молча, бесчувственно. «У этих и покрестить не успели, — пояснила Нина Савельевна, — так за оградой закопают. Помер младенчик на третий день, как родился. Кажется, мальчик». С ее же слов, в Новоспасском каждую неделю хоронят по пять-шесть младенцев. Тамошнее приходское кладбище пользуется популярностью. Из ближайших деревушек свозят хоронить тоже туда. Что ж, младенческая смертность — явление в наших краях самое заурядное, столь заурядное, что сами мужики не считают смерть своих новорожденных слишком большим горем. Впрочем, их равнодушие к смерти общеизвестно, и кажется, идет от равнодушия к жизни. Собственно, мне дела нет до их философии. Я — врач, и не могу молча наблюдать за… за всем этим. Я должен работать. Вот так, милостивый государь, — закончил Николай Степанович, озлобленно сверкнув на Грега из-под пенсне. — Слышите, дела нет до философии, особенно такой, как ваша. Любите свои деньги, подсчитывайте барыши, растрачивайте их на что вам заблагорассудится, только не требуйте, чтобы я молча сносил ваше бахвальство или уж тем более выражал вам одобрение.
