Яна Долевская - Горицвет
— Что?.. а, нет, я как-то не совсем… — вполголоса пробормотала Жекки. — И потом, ты же знаешь, — прибавила она, стараясь не замечать испуга, застывшего на Лялином лице.
— У меня плохая память на фамилии. Я вечно их забываю.
— Только ради бога, Грег, не примите это на свой счет, — поспешила прервать ее Елена Павловна. — Моя сестра, Евгения Аболешева. Она… вы должны ее извинить.
Грег будто бы не расслышал Лялиной оговорки и одарил Жекки в восхитительно любезной улыбкой.
— Какая приятная неожиданность, — сказал он с видом чистейшего простодушия, — вот уж никак не думал… Польщен и счастлив.
«Не думал?.. он что же, за дурочку меня принимает? Как будто я не знаю, что он явился сюда нарочно, а теперь еще издевается». — От возмущения Жекки готова была разорвать его на тысячи мелких кусочков. Только необычно напрягшийся взгляд Аболешева удерживал ее от непоправимой грубости. Этот взгляд следил, не отрываясь, сковывая и как всегда, исподволь подчиняя себе.
— А вы совсем не похожи на вашу сестру, — откровенно продолжил Грег, обращаясь уже подчеркнуто к Ляле. — И можете мне не верить, но вопреки строгому суждению Евгении Павловны, я готов утверждать… я бы сказал, у меня вполне определенное чувство, что мы с нею давно знакомы, и даже встречались совсем недавно.
— Но… но, я не понимаю… — выдохнула Жекки, чувствуя, как мурашки защекотали ей спину.
— Совершенно невероятно, — тотчас возразила Елена Павловна. — Они только вчера приехали из деревни, и еще нигде не успели побывать.
— Разве что в синема, — предположил Николай Степанович.
— А вы были в синема? — удивился Грег.
— Только что оттуда.
— И как вам понравилась фильма?
Неизвестно к кому именно обратился Грег, но ответить ему с величайшей охотой пожелала Елена Павловна. Она все еще продолжала чувствовать сильное возбуждение. Вся окружающая обстановка и особенно внимание необычного знакомого, столь явно выказывающего ей расположение, разжигали в ней подзабытый огонек самодовольства и обдавали свежим бодрящим порывом к завоеванию всего местного общества.
— Фильма на редкость пошлая, — сообщила Елена Павловна, на всякий случай искоса взглянув на Николая Степановича. — В прошлый раз мы смотрели американскую комедию с каким-то забавным клоуном, так та, по крайней мере, была уморительна по-настоящему. В этой же все дешево и фальшиво.
— Ну, Лялечка, не преувеличивай, — попробовал заступиться доктор, — такова особенность жанра, тут ничего не поделаешь. Правда, вот Аболешев ушел, не досмотрев. Так что, видно, вы люди с чувствительной организацией, в самом деле, смотрите слишком серьезно и всюду видите фальшь, там, где надо всего лишь немножко расслабиться.
— Просто я заскучал, — довольно неожиданно для всех сообщил Павел Всеволодович. — А фильма была безвкусна не более, чем этот зал или улица, по которой мы ехали. Только топер перебирал с пафосом.
— Вот-вот, — поспешила встрять Ляля, — перебор — это самое верное определение всего этого новейшего действа, и вот почему от него все словно с ума посходили, особенно здесь у нас, в глуши, где редко гастролируют хорошие артисты, и люди годами не видят ничего, кроме балаганного искусства заезжих циркачей. Перебор, излишество, назовите как угодно. Вот вам и удар по хорошему вкусу, потому я и упомянула про фальшь. Разве вы ее не заметили?
Аболешев вяло пожал плечами.
— Если бы не топер, я не нашел бы вообще никаких недостатков, — сказал он.
— Тогда почему же ты ушел? — усомнился доктор.
— Я же сказал — топер. Все дело в нем.
Жекки не очень-то хотелось ввязываться в этот малоинтересный спор. Она чувствовала, что не готова к серьезным разговорам. Из всех возможных общих тем, пользующихся спросом, тема искусства была самой проигрышной для нее. Хуже могла быть только политика, но ее, слава богу, вряд ли стали бы обсуждать в обществе малознакомого лица, то бишь, Грега.
— …признать его, если только это искусство, — не унималась Ляля, — пока же оно оставляет по себе даже не след, а только тень впечатления, несмотря на всю напыщенность и яркость иллюзии, которую создает. Синема, по-моему, ближе всего стоит к цирку, но ведь не станете вы утверждать, что цирк оставит по себе какой-то бессмертный след? Нельзя же, в конце концов, объединять простонародное сиюминутное развлечение с тем, что останется в вечности.
— В вечности, по счастью, не останется ничего, — опять неожиданно для всех и с прежней холодностью произнес Аболешев.
— Ну, этого, дорогой Павел, мы знать не можем, — осторожно заметил Николай Степанович. — Хотя я и не признаю, само собой, возможности загробного мира. Хотя бы потому что, будучи конечным, не могу рассуждать о том, что не поддается измерению.
— Что ж, ты не столько возразил, сколько поддержал меня, — заключил Аболешев, и по тому, как он расслабленно откинулся на спинку стула, Жекки поняла, что он устал разговаривать.
— Ну а что же музыка? — вдруг спросил Грег.
Он прямо посмотрел в глаза Аболешеву с явным намерением добиться от него столь же прямого ответа.
— Разве и для нее, для ее лучших и самых совершенных воплощений, вы не делаете исключения?
— В самом деле, Павел Всеволодович, — тут же подхватила Елена Павловна. — Ведь иные, быть может, и излишне экзальтированные меломаны полагают, что настоящая музыка проникает к нам не иначе, как из того самого предвечного мира, реальность которого вы сейчас отрицаете, и что в истинных своих проявлениях она ни больше ни меньше, как отзвук иного, невидимого, недоступного.
— Дуновение голубого эфира, — почему-то счел нужным вставить не без иронии доктор.
— Синего, — вполголоса произнес Аболешев.
— Что? — неуверенно переспросил Николай Степанович, выразив, кажется, общее непонимание.
— Нездешний свет — синий, — пояснил Аболешев.
По его виду сейчас никто бы не мог сказать, поддерживает ли он Николая Степановича с его иронической интонацией или говорит серьезно.
— Но вы же не можете опровергать реальность высокого искусства, музыки? — попыталась прервать наступившую заминку и настоять на своем Ляля.
Жекки бросила на сестру недовольный взгляд, посмотрела на Аболешева и почувствовала, как засаднило в эту секунду его сердце. Среди всех оттенков бесстрастности на его лице отчетливо выплыло выражение задавленной боли, смешанное с более характерным для него легким презрением не то к окружению, не то к самому себе. Не желая смотреть на Грега, Жекки, тем не менее, почувствовала исходящую от него бравурную триумфаторскую волну. Если бы она могла выразить этому наглецу всю меру своего негодования, весь накал разгоревшейся внутри ненависти, то, наверное, это хотя бы отчасти возместило ей тяжесть теперешнего сопереживания мужу. Но ни о чем подобном нельзя было даже мечтать.
