Невероятный сезон - Розалин Ивз
Мама спросила:
– Ты откроешь письмо, Грация? От кого это?
– Возможно, от мистера Левесона, – заметила Калли, бросив насмешливый взгляд на сестру, которая сидела напротив.
Грация покачала головой.
– Это не от него.
На адресе значился Сомерсет-Хаус, где располагался кабинет Королевского общества и куда она отправила опровержение на статью Л. М.
Конечно, это был отказ, неопределенный и вежливый, что все равно чертовски бы ее задело.
Грация поставила чашку.
– Боюсь, я не слишком голодна, – сказала она, прижав к груди письмо и выбежав из столовой, чтобы спрятаться в своей комнате.
Она попыталась открыть конверт пальцем и тут же порезалась о край. Сунув кровоточащий палец в рот, Грация порылась на столе в поисках ножа для бумаги. Она просунула узкое лезвие под печать. И вскрыла письмо.
«Дорогой мистер Элфинстоун», – конечно, она подписала письмо «Г. Элфинстоун». Не было смысла указывать имя, если ее пол будет использован против нее. Грация глубоко вздохнула.
«Мы будем рады опубликовать ваше эссе с опровержением в следующем номере журнала “Философские труды”».
Далее следовали детали, но Грация едва прочитала их.
Ее работа будет опубликована.
В настоящем научном журнале. В том, где была опубликована Каролина Гершель примерно тридцатью годами ранее. Она прижала послание к груди и завизжала, падая на кровать в припадке радости.
Дверь в комнату открылась.
– Грация? – спросила Калли. – С тобой все в порядке?
Грация взмахнула письмом над головой.
– Я в порядке. Более чем! В восторге. Отлично. Превосходно. – Она села. – Я… буду опубликованным автором!
Кузина подошла к кровати и поцеловала ее в щеку.
– Это замечательная новость!
– Что за новость? – спросила Талия, войдя в спальню вслед за сестрой.
Грация колебалась. Она вспомнила, как Талия призналась, что завидовала ее решительности опубликоваться, и подумала о ее странно-пренебрежительном замечании относительно своих стихов несколько вечеров назад. Но Талия должна знать, поэтому Грация отбросила опасения.
– «Философские труды» опубликуют мою статью.
Талия на мгновение замерла. Затем обхватила Грацию руками и прижала к себе.
– Поздравляю, дорогая. Я так горжусь тобой.
Радость от этой новости не покидала Грацию все утро, вплоть до того момента, когда мама последовала за ней в спальню, чтобы проследить за подготовкой к долгожданному посещению Королевского общества вместе с мистером Левесоном.
– Мама, нет, – твердо сказала она. – Я не надену муслиновое платье с лавандовыми веточками. Я кажусь в нем больной.
– Но это такое красивое платье.
– Да. Для кого-нибудь другого. Почему бы тебе не перешить его для Калли? Я собиралась выбрать кремовый муслин.
– Но мистер Левесон уже видел тебя в нем! – Мама смотрела так испуганно, будто Грация предложила выйти на улицу в одной сорочке. – Если хочешь, чтобы он ухаживал за тобой, ты должна выглядеть достойно.
Грация вздохнула.
– Мистер Левесон ни сейчас, ни, вероятно, когда-либо не станет ухаживать за мной. Мы едем не на светское мероприятие, мама. Мы собираемся на публичную научную лекцию. Никому дела не будет, что на мне надето.
Но мама настаивала до тех пор, пока Грация не согласилась на новое платье с зелено-белым узором. Мэри помогла ей переодеться и уложить волосы, и у Грации хватило времени, лишь чтобы поцеловать маму в щеку и попросить ее перестать беспокоиться, когда внизу объявили, что пришел мистер Левесон.
На этот раз он приехал в фаэтоне, открытой четырехколесной коляске, поскольку мама убедила Грацию взять с собой горничную, чтобы не быть единственной женщиной в зале, полном мужчин.
Мистер Левесон помог Мэри забраться на сиденье рядом с грумом, затем устроил Грацию в просторной задней части экипажа и сел сам.
Мама, Талия и Калли махали им. Грация надеялась, что мистер Левесон не заметит алчного выражения на лице ее матери.
Дороги к лекционному залу были забиты экипажами, и Грация боялась, что они опоздают. Но мистер Левесон, казалось, нисколько не волновался, и Грация попыталась успокоиться.
Он старался быть любезным, расспрашивая о ее детстве в Оксфордшире, и, в свою очередь, рассказал о сестре и маме, которые все еще оставались в Индии после того, как несколькими годами ранее умер его отец.
– Папа настоял, чтобы меня отправили в школу-интернат учить английский, когда мне было семь.
– Таким маленьким? – в ужасе сказала Грация.
Ее кузену Эдварду, младшему в семействе Обри, было шесть. Она не могла представить, чтобы родители отослали его в школу за океан. – Было очень трудно?
– Это обычная практика в английских семьях в Индии. – Он встряхнул поводьями. – Когда я только приехал, надо мной безжалостно насмехались из-за акцента. А один мальчик постоянно махал передо мной платком, будто стирая грязь с моей кожи.
– О, нет. – Грация сжала руки, лежавшие на коленях. Ей хотелось обнять мистера Левесона, утешить того ребенка, которым он был, но она не знала, обрадуется ли он ее объятиям. – Как могла мать позволить вам уехать?
Его губы сжались в тонкую линию.
– Не уверен, что отец советовался с ней. Для него было важно, чтобы я стал британским джентльменом. Оказалось, я очень быстро учусь… это был лучший способ избежать издевательств. У матери оставалась моя сестра, чтобы утешить ее… Видите ли, у сестры кожа темнее, чем у меня, и к тому же она девочка, так что мама была вольна воспитывать ее так, как заблагорассудится.
– Вы, должно быть, ужасно по ним скучали, – заметила Грация.
Она запомнила, чтобы подумать над этим позже, то, что его сестра была не так важна для их отца из-за ее пола и цвета кожи.
– Да, – вот и все, что ответил мистер Левесон. Он сменил тему. – Я навещаю мать и сестру так часто, как только могу, и все еще надеюсь убедить поселиться тут, со мной, хотя, возможно, с моей стороны эгоистично настаивать на этом. Но мне нужно присматривать за поместьем отца и заниматься другими делами, которые удерживают меня в Англии. Я понял, что можно жить с сердцем, разделенным надвое, между домом, в котором родился, и домом, который полюбил.
– Ваша мать, должно быть, гордится вами, тем, кем вы стали, – произнесла Грация и покраснела. Но она не взяла свои слова обратно… она собиралась сказать именно это, и ей хотелось смягчить суровое выражение его лица.
– Надеюсь, хотя порой и сам не знаю, что во мне настоящее,
