Елена Арсеньева - Еще одна из дома Романовых
Осторожно спустила ноги со скамьи, огляделась… Что-то белое мелькнуло за деревьями… О, это белое платье Эллы! А рядом с ней… Рядом Павел?
Или Сергей? А где тогда Павел?
Она хотела окликнуть, но что-то удержало ее. О чем они говорят там вдвоем?
Все сомнения, все ревнивые подозрения, которые Александра считала надежно похороненными, вмиг вернулись. Она бесшумно двинулась к мужу, который стоял, держа в своих руках руку Эллы, и что-то быстро, горячо говорил ей, пытаясь заглянуть в ее глаза.
– Да нет же, – растерянно сказала Элла. – Вы не должны уехать! Александре будет тяжело ехать… в ее состоянии!
– Я уеду один, вернусь к ее родам, – сказал Павел. – Если бы ты только знала, как я проклинаю себя за то, что приехал! Все спокойствие, которое было мною достигнуто в чудесной Греции, рухнуло в тот миг, когда я увидел тебя снова. Я как курильщик опиума – понимаю, что это яд, но не могу отказаться от счастья видеть тебя, говорить с тобой, мечтать о тебе.
Элла резко отвернулась, выдернула руку из его руки, но не ушла: продолжала слушать, и лицо ее, которое было видно Александре в профиль, выражало только одно: безудержное счастье!
– Прошу тебя, не отговаривай меня при Сергее, поддержи меня. И позаботься об Александре, пока меня не будет здесь.
– Ну, Александра вполне обойдется без моей заботы, – обиженно проговорила Элла. – Сергей носится с ней, как… Как будто это она его любимая жена, а не я!
– Господи, да ты что, ревнуешь его? – изумленно воскликнул Павел. – Ревнуешь своего мужа к моей жене?! Да ведь это же…
– Ваше высочество! – услышала Александра встревоженный оклик мадемуазель Шармер.
– Матушка Александра Георгиевна! – вторил ей Волков.
Элла и Павел оглянулись – и увидели Александру – совсем рядом. Растерянность, стыд, ужас отразились в глазах Павла, а лицо Эллы, напротив, прояснилось, и голос ее зазвучал с лживой заботливостью:
– Дорогая, вы проснулись?
Видеть ее, слышать ее Александра больше не могла. Она повернулась – и кинулась прочь, не разбирая дороги. Она пробежала только несколько шагов, когда едва завязанные ремешки ее сандалий распустились, она споткнулась, нелепо взмахнула руками, пытаясь удержаться на ногах, и тяжело упала лицом вниз.
…Она была без сознания, пока ее несли в дом. Но в усадьбе не было ни одного акушера, поэтому Сергей Александрович срочно отправил в Москву фельдъегеря с письмами к своему собственному лейб-хирургу и врачам Странноприимной больницы, которые считались специалистами по преждевременным родам.
Прибывшие доктора нашли Александру впавшей в кому. Состояние ее было безнадежно, и врачи не стали скрывать этого от владельцев Ильинского. Элла лишилась чувств. Все остальные были в таком ужасном состоянии, что почти не обратили на это внимания, одна мадемуазель Шармер ухаживала за ней.
Спросили Павла, как быть с ребенком, который был еще жив, но мог вот-вот умереть вместе с матерью, в ее теле. Он ничего не понимал, не слышал, не мог ответить. Сергей Александрович, который единственный из всех сохранял присутствие духа, приказал срочно делать кесарево сечение. Наконец извлекли из тела умирающей матери недоношенного младенца, не ручаясь окончательно и за его жизнь, хотя крохотное сердечко его билось. Ребенок был таким маленьким, таким слабым…
Сначала никто не верил, что он останется жив, все заботы были направлены на Александру. Однако усилия были напрасны. Она так и не пришла в сознание, однако напоследок прошептала одно слово – ксиранфемон. Потом, много позже, Сергей Александрович, которому это слово врезалось в память, будто последний завет умирающей, нашел его в словаре. Это было название цветка, и оно значило то же, что и иммортель. Бессмертник. Бессмертной Александра и осталась в его душе, сердце и памяти. Няня-англичанка маленькой Маши украдкой прокралась в комнаты умирающей великой княгини, хотела сесть на стул подле ее кровати и начала убирать с него набросанные пледы и одеяла. Вдруг что-то запищало в этом ворохе… Она развернула одеяла и нашла новорожденного младенца, кое-как спеленатого и всеми забытого.
Тут потрясенный Сергей Александрович спохватился и вспомнил, в чем клялся когда-то Александре. Он ведь обещал заботиться о ее детях! Он уже знал, что его бедная невестка умрет, и теперь самым главным стало для него спасти ее сына.
Доктора дали совет обложить колыбель младенца ватой и теплыми бутылками с водой, которые нужно было менять каждые двадцать минут. Сергей Александрович сам занимался этим вместе со своими адъютантами, сам купал его в отварах трав, которые прописали доктора, и ребенок начал набирать силу и расти.
Очнувшаяся Элла горько рыдала в своих комнатах. Павел, чудилось, лишился рассудка. Он сидел возле неподвижной жены и смотрел на нее остановившимся взглядом, что-то беспрерывно шепча. Никто, кроме Волкова, не осмеливался к нему приблизиться, и только камердинер слышал, что великий князь повторял два слова: «Прости меня!»
Хоть никто и не надеялся, что семимесячный младенец выживет, однако он дышал, двигался, плакал, начал есть – из деревни срочно доставили молодую женщину, которая кормила своего младенца, но ее молока должно было хватить и для Дмитрия. Да, его немедленно окрестили, потому что Сергей Александрович верил, что Господь скорее защитит крещеного младенца, чем некрещеного. Крестили его в домовой церкви в Ильинском, торопливо, без всякого намека на торжественность. И снова восприемниками от купели пришлось быть великому князю Сергею Александровичу и его жене. Элла, бледная, постаревшая, едва сдерживающая слезы, могла стоять только с помощью своих камеристок. Волков поддерживал Павла.
Сергей Александрович сам едва не плакал, но понимал, что кому-то здесь надо взять себя в руки. Его поразила сила горя, которую испытывали Павел и его жена. Он не знал, что это была сила горестного, мучительного раскаяния…
Спустя шесть дней после рождения сына Александра умерла.
Смерть такой красивой, такой счастливой, такой молодой – ей был двадцать один год! – греческой принцессы стала катастрофой и для Греции, и для России. В обеих странах был объявлен траур. Жители деревень, расположенных близ Ильинского, поочередно несли гроб на плечах до железнодорожной станции все тринадцать километров. Весь путь от усадьбы до станции был устлан цветами.
Похоронили Александру в Петропавловском соборе. Павел, бывший почти в невменяемом состоянии, рыдал на похоронах и пытался броситься в могилу, но Сергей, заключив его в объятия, увел от гроба.
Элла на похороны приехать не могла – у нее открылось воспаление легких, и это несмотря на ужасную жару…
После похорон Павел приказал запереть спальню Александры в Ново-Павловском дворце на ключ и никому его не отдавал несколько лет. Он заходил туда изредка сам и подолгу сидел у постели покойной жены.
