Любовь & Война - Мелисса де ла Круз
Элиза слушала мужа со смешанными чувствами. Такая огромная часть их семейной жизни была отдана войне, служению Алекса своей стране и лично генералу Вашингтону, и она понимала разочарование мужа. Но она также знала, как много значит для него генерал Вашингтон и как много значит для него их страна. С другой стороны, Элиза просто обожала, когда он вот так целовал ее руки, поэтому прошло какое-то время, прежде чем она смогла заставить себя заговорить. Чувство долга может быть раздражающе навязчивым, но это один из столпов хорошего брака: и потом, позже тоже будет время для поцелуев.
– Черепаховый суп? – спросила она наконец, скорчив гримаску. – Генерал такое ест? Правда?
– Мне говорили, это довольно вкусно.
– А мне говорили, что мясо опоссума ничуть не хуже мяса кролика, но я все равно не собираюсь есть ничего, что щеголяет лысым, как у крысы, хвостом. Что ж, – продолжила она, – я далека от того, чтобы просить тебя покинуть мою, как ты выразился…
– Чудесную.
– Да, мою чудесную компанию. – Она погладила его по голове, а он завертел ею, словно спаниель, требующий ласки. – Но, возможно, ты не откажешься сопроводить меня на Бродвей, где я нашла совершенно очаровательную галантерейную лавку.
Алекс хмыкнул.
– Я думаю, можно говорить просто «улица Широкая»[9]. Не Бродвей.
– Мне нравится, как звучит «Бродвей», – возразила Элиза под смех Алекса. – В любом случае лавка – просто чудо, и я думаю, мы вполне можем найти там ткань для штор, а возможно, и накидки на диваны и кресла, которые мама отправила из Олбани.
Проблема нехватки фарфора в доме была решена полчаса спустя в том самом магазинчике, куда Элиза привела Алекса, чтобы выбрать ткань на шторы. Посреди довольно скудного, хотя и интересного ассортимента отрезов парчи и жаккарда расположился полный сервиз из тончайшего костяного фарфора, который Элиза когда-либо видела, расписанного сложным, но не вычурным узором из ярко раскрашенных птиц и цветов: чашки и блюдца, тарелки и широкие блюда, салатницы, десертные тарелочки и полный набор сервировочных блюд, включая посудину для рыбы с крышкой, в которой свободно поместился бы тридцатифутовый омар.
Было странно видеть его в магазине тканей, и Элиза даже испугалась, что он здесь только в качестве украшения, чтобы подчеркнуть красоту расшитой скатерти под ним. Поэтому она очень обрадовалась, когда, расспросив хозяина магазинчика, узнала, что этот сервиз был оставлен в одном из домов, брошенных бегущими из города англичанами. И его можно было купить, как сказали Элизе, «за сущие гроши, из любви к искусству», хотя цена, которую ей назвали, – пятьдесят шиллингов – мало походила на гроши. К примеру, они планировали в будущем платить своим слугам по два фунта[10] в месяц в дополнение к столу и крову.
– Любовь к искусству? – эхом откликнулся прислушивающийся к разговору Алекс. – Что ж, зажигай огни, Бродвей, я начинаю представление! – И в самом деле начал напевать над тарелками, словно те были новорожденными в колыбельке. Как и Элиза, он любил красивые вещи, но в отличие от своей жены, не рос в их окружении с самого рождения. С одной стороны, это значило, что он не принимал свое новое привилегированное положение как должное, с другой – его порой поглощала жажда обладания, и он становился весьма расточительным. Воспоминания о нищем детстве никогда не покидали его, и Элиза поняла, что ее мужу нужно окружать себя дорогими вещами, которые напоминали бы ему о том, что он больше не нищий, пусть даже он не был особо богат.
Элиза согласилась, что сервиз прекрасен, но ей и в голову не приходило, что можно есть из посуды, которая не принадлежала бы ее семье или семьям друзей и родственников. И все же сервиз, определенно, ничуть не уступал тем, что украшали стол в доме родителей, и, бесспорно, раньше принадлежал знатным людям. И она знала, что хоть цена и высока, но это выгодное приобретение. Ее мать как-то отдала такую сумму за одну только супницу. Следовало уточнить, что супница была размером с русский самовар, но все же. Он был краденым, и она об этом знала, но прежде чем успела отказаться от покупки, Алекс уже написал расписку и поставил подпись, не менее витиеватую, чем подпись Джона Хэнкока на Декларации независимости.
Гамильтоны были так обрадованы своей находкой, что чуть не забыли выбрать материал для штор. Но вскоре сервиз был приобретен, ткань тоже, и Элиза договорилась с владельцем магазина о том, что вернется с Ровеной, чтобы все это забрать. Они наконец-то наняли слуг, Ровену, женщину средних лет, и ее маленького сына, которые должны были приступить к работе уже на следующий день. Обычно Элиза отправила бы служанку одну, но владелец магазина сказал, что ждет большое поступление оловянной посуды, хрусталя и фарфора в ближайшие дни, поскольку все больше брошенных домов находили своих хозяев среди американцев, и их содержимое поступало на рынок.
– Военные трофеи! – жизнерадостно объявил Алекс, когда они вышли из магазина. – Такими темпами через несколько месяцев наш дом вполне сможет потягаться обстановкой с «Угодьями»!
Элиза кивнула, хоть ее и не оставляло чувство вины, когда она представляла все те семьи, которые, спасаясь бегством, вынуждены были оставить позади все свои семейные ценности и памятные вещи. На прилавке вполне могли оказаться сокровища из ее родного дома, закончись война по-другому.
– Не вздумай сказать то же самое при моем отце, – предостерегла она. – Он решит превзойти тебя во что бы то ни стало, а маму его экстравагантные покупки уже сейчас выводят из себя. – Пряча стопку расписок на четыре фунта в кошелек на завязках, она не могла отогнать от себя мысль, не придется ли и ей вскоре пытаться удержать от покупок транжиру-мужа. Что же, ее отец всегда прекрасно управлялся со своими долгами и не только, а ведь он был и вполовину не так умен, как Алекс.
«У нас все будет в порядке», – сказала она себе.
Они шли уже несколько минут, обсуждая различные домашние дела, когда их беседу прервал стук одинокого барабана, отбивающего военный ритм.
– Что, ради всего святого? – удивился Алекс, непроизвольно встав по стойке смирно.
Прежде чем Элиза успела высказать свои предположения, из-за угла улицы показался барабанщик, следом за которым текла толпа людей в мундирах Континентальной
