Время ласточек - Екатерина Блынская
Между комнатами были двери. Редкость в деревне! Обычно никто не делал дверей в домах. Вешали шторки или потьеры, и все. Никакого личного пространства не полагалось. Только если была подросшая дочка, ей отгораживали в вулишной одно окно шифоньером и там делалась «каюта». Откуда это слово пришло – с суши в море или с моря на сушу, – Лизе было непонятно, но звучало уютно. В Обуховке ее каюту просто завесили шторой с цветами: достаточно и того.
Нина Васильевна ходила по дому и была рада, что Вертолетчик отделал его вагонкой, провел воду, сад посадил. Сад действительно был новый, молодой и плодоносил как сумасшедший, будто последний год жил.
У Нины Васильевны включилась генетическая память. Она сыпала этими домовыми и бытовыми словечками так, что у Лизы улыбка с лица не сходила. До этого Лиза думала, что они только приезжие, а оказалось, что родные. Этого не чувствовалось в обуховском доме, зато здесь, несмотря на то что он был долгое время в чужом владении, каждый угол будто хотел обнять.
– А вон там, в уголку, – всхлипнула Нина Васильевна, – батька повесился. На крюку от моей колыбельки. Поэтому кровать там ставить нельзя!
Лиза смотрела на мать словно заново. Она до этих пор не знала многих подробностей, а тут не успевала их обрабатывать в голове. Поэтому не спросила о причине смерти деда Никандрыча.
– Отец-то, вот ведь, дверь-то на себя открывалась! – шурша мимо с мешком вещей, хихикала Нина Васильевна.
– Ну чего, расцвет маразма, – добавила Лиза, оглядывая пустые комнаты и наблюдая за котом, на полусогнутых лапах ожесточенно обнюхивающим плинтусы. – Альцгеймер недалеко.
– Дура! Русские мужики до Альцгеймера не доживают! – бросив среди комнаты мешок, сказала Нина Васильевна.
– Ну Паркинсон…
– Иди таскай вещи из машины, Паркинсон!..
* * *
Григорьич был недоволен запущенным двором, странными соседями – новаторами и «забавными идиотами», как он сразу же их назвал, а главное – продавцом дома, усатым Вертолетчиком из Сум, который обещал объявиться на днях и забрать «кое-что свое» со двора.
В результате приехали человек пять местных ребят на грузовике и стали собирать по двору трубы, лопаты, весла, а главное – увезли две лодки, с которыми дом якобы продавался, и красивейшую резную деревянную скамью, стоящую в передней комнате, – скамью, которую Никандрыч делал своими руками! И две тысячи кирпичей для обкладки дома, и детские переносные легкие качели.
Григорьич как раз в этот нехороший час рыбачил. Весь этот переезд к реке был придуман для него. Он ведь яростно мечтал о рыбе, о большой рыбе и раках к пиву, и теперь ходил на надувной лодке с видом, словно управляет парусником «Крузенштерн». Мечта Григорьича – ловить щук и судаков, лениво покуривая на воде и слушая дальние вопли весенней выпи, – наконец осуществилась.
Нина Васильевна из-за окон веранды громко стыдила прежнего хозяина, а тот даже не вышел из кабины грузовика, пока его товарищи-пособники перетаскивали «его» имущество в кузов, глухо бахая по дну тяжестью лодок и поддонами с кирпичом.
Наконец Нина Васильевна, изойдясь недовольством и угрозами, ушла в дом и заревела от бессилия.
Лиза стояла на крылечке и, по отцовскому наущению увязав длинные, бесстыдно рыжие волосы в узел, наблюдала за здоровенными парнями, таскающими лодки, трубы и поддоны.
Того, что нагло воровал «тульпаны» в палисаднике вчера вечером, среди них не было. И Григорьич не спешил с рыбалки, чтобы переругаться с нечестным Вертолетчиком и его местными друзьями. Одна только Нина Васильевна без утомления полоскала их и их родственников, но, несмотря на ее богатую выражениями русскую речь, парни таскали молча – и даже попросили у Лизы попить, подмигивая ей на голубом глазу.
Неприятный вечер, отгромыхав наполненным кузовом грузовика, перетек в чуть слышное потрескивание стрекозиных крыльев, недовольный бубнеж Нины Васильевны и легкий скрип вторых, оставшихся качелей, на которых сидели печальные Лиза и кот.
Лиза еще не выходила за ворота. Она привыкала ко двору, к новому месту, к дому, в котором запах старого дерева тяжело мешался с плесневой отдушкой.
Она выбрала себе место на веранде, куда затянули старую, подранную неведомыми котами тахту. Но спать было еще страшновато. Окно на улицу, из которого был вид на лес, опушенный душно благоухающей черемухой и бузиной, закрывалось с трудом – и только на один кривой шпингалет.
Лиза готова была плакать от тоски по старой даче, где наверняка сейчас ее соседи, Попенок и Мясушко, катались по асфальту на великах до свинарника и обратно, а Васька уныло втихаря покуривал в ветлах, вспоминая их ночные посиделки с покером и полудетскими играми, вроде «бутылочки» и «кис-брысь-мяу».
Все было чужим, но лес, поросший по краю колючими акациями, не пугал. Он светился через еще не заросшие летней зеленью ветки белым песком противопожарных полос, и от новой реки, мощной, незнакомой и широкой, пахло весенним половодьем даже через бесконечный частокол сосняка. Там, недалеко, река Сейм, о которой Лиза столько слышала за последние пять лет их этой деревенской одиссеи, когда матери и Григорьичу вздумалось начать «новую жизнь» и потащить за собой ее…
Лес или ждал, или звал Лизу. Но тогда она еще словно спала, не слыша его первобытного зова.
Глава вторая
Назад, к корням и листьям
Если посмотреть на Антоново с большой высоты, оно похоже на журавля, раскрылившегося рядом с рекой. Распахнутые крылья – это Набережная улица, лапы – Середовка и Корчаковка, шея и клюв – Бессаловка и Слободка. Пройдет каких-то двадцать лет, и местная администрация приравняет все улицы к трем и назовет их по-другому, чуждо. А вот этот отросток – от одной из длинных ног – останется: это Боровка, уходящая в лес, примыкающий одним своим боком к реке, Боровка лежит вдоль леса, и этот лес выходит аж к райцентру, сельской его части.
Высокий левый берег то поднимается кручей у леса, то опускается вровень с водой. Когда-то Сейм был судоходным, но это время давно прошло – пока в верховьях не построили атомную станцию и водозаборные пруды, он еще бежал. После того как появились шлюзы и насыпи, утишающие течение, Сейм здорово утих, стал медленным, начал зарастать и заболачиваться. Но все-таки это была еще крупная, чистая река, еще в конце девяностых нипочем не желавшая сдаваться людям.
Сам Сейм на карте выглядит словно морозный узор на стекле. Столько у него отростков, проток, речушек, ручьев, извилистых русел… Он вьется,
