Уильям Локк - Сумерки жизни
Нельзя не указать, что он пользовался большой известностью как ученый, которого чествовали и приветствовали в любом общественном собрании. В зрелых летах он занимал профессорскую кафедру в шотландском университете, от которой через несколько лет ему пришлось отказаться из-за климата и расстроенного здоровья. В настоящее время он был занят критической работой, касавшейся швейцарских реформаторов и требовавшей тщательного исследования документов. Он провел уже последнюю часть лета в Цюрихе, где разбирал рукописи Цвингли, а теперь был занят в Женеве разбором сокровищ, имевших отношение к кальвинистам. Как долго будет продолжаться его работа, зависело от того, насколько быстро он будет подвигаться вперед. Но так как он оставил свой домик в Оксфорде на год, а спокойная жизнь в пансионе Бокар пришлась ему по душе, он решил оставаться в Женеве продолжительное время.
Среди разноплеменной женской праздности он своей ученостью и занятиями представлял странную аномалию. Смутно это чувствовали все женщины. Его наружность также заметно выдвигала его, как фигуру, которой не место среди банальностей, вокруг которых сосредоточивался их интерес. Некогда сильный и полный мужчина, он в свои 72 года сохранял бодрый и здоровый вид. Волосы его, редкие спереди и длинные, были еще черны, как и густые брови, из-под которых сияли блестящие черные глаза. Мрачная глубина последних и значительные морщины темного квадратного лица придавали ему в моменты отдыха суровое выражение. Но когда улыбка или игра воображения или оживление освещали это лицо, оно похоже было на гранитный утес, на который пал луч солнца. В этом чудесном превращении было нечто дикое, непонятное. А по временам прямо из сердца проникала в глаза несравненная мягкость, которая делала прекрасным его старое лицо. Но превращения эти не происходили в угоду пансионным дамам.
Однако свежий инстинкт молодой девушки разгадал эту скрытую ласку и вызвал ее наружу. Это была естественная близость, которая делала более радостной жизнь обоих. Природный юмор старого ученого, его тонкое живое воображение невольно будили в ней веселые мысли и слова. Время, проводимое за столом, бывшее некогда такой пыткой, когда есть приходилось под вихрем полупонятных банальностей, сыпавшихся из уст госпожи Бокар, приобрело особое очарование. Вместо того, чтобы сидеть робко и молчаливо, она смеялась и шутила напропалую. Перемена эта была так заметна, что однажды, когда между профессором и ею возник шуточный спор по поводу правильного раздела груши пополам, госпожа Попеа подняла в изумлении брови и толкнула свою соседку фрау Шульц.
— Таковы женщины! Мужчина, пусть это будет мумия, лишь бы это была особа мужского пола!
— А что касается мужчин, то все они на один покрой, — подхватила фрау Шульц на своем грубом южно-германском наречии. — Покажи им хорошенькое личико, и, не взирая на свой возраст, они уже пылают…
Фрау Шульц снова усердно взялась за еду, а госпожа Попеа сообщила свое наблюдение госпоже Бокар, которая засмеялась и стала предсказывать, что в пансионе предстоит свадьба. Но так как все это говорилось шепотом, слова их не достигали заинтересованных лиц, помещавшихся на другом конце стола.
Миссис Степлтон с интересом прислушивалась к легкому разговору, который вели мистер Четвинд и Фелиция, хотя не без изумления и обостренного внимания. Как ни был очарователен и обходителен этот старый господин, когда он был в разговорчивом настроении, она сама никогда не могла пробудить в нем эту игривость. То, что фрау Шульц так грубо высказала, Екатерина, натура более тонкая, деликатно почувствовала. Свежая девственность Фелиции вдохнула радость в душу старика… сила, которую она потеряла навсегда, и не внести уж ей радости ни в одно мужское сердце. Она посмотрела через стол и улыбнулась собственной мысли. Какое это все имеет значение в конце концов? И к ее услугам в свое время были розы и лилии; однако они ей не принесли большого счастья. Жизнь ее прожита. Поныне еще женщина в 30 лет оплакивает потерянную молодость — особенно если она была неудачна — как более пожилая женщина оплакивает смерть своего любимого сына. И хотя Екатерина в душе улыбалась, она хотела бы вернуть хоть частицу этой молодости, чтобы быть в состоянии очаровать такого старика, как Четвинд.
— Вы одержали победу — заметила она вскоре после этого Фелиции.
— Неправда ли? — рассмеялась девушка. — Он такой милый. Знаете, я думаю, что прекрасные люди, когда они становятся совсем, совсем старыми, вновь делаются совершенно молодыми.
— Разве нельзя в данном случае сказать, что крайности сходятся?
— Неужели вы думаете, что я так молода? — спросила Фелиция, поняв ее мысль. — Мне двадцать лет.
— Счастливая, — сказала Екатерина с улыбкой. — Но я хотела сказать, что если бы вам было 40, а ему 50 лет то между вами было бы меньше точек соприкосновения.
— Или, если бы мне было 10, а ему 80 лет, мы играли бы вместе, как котята, — подхватила Фелиция с юношеской непочтительностью. — Ну, это не важно. Он самый милый в мире старик, и с вашей стороны было очень любезно устроить так, чтобы я сидела рядом с ним.
— Похоже на то, что это доставило вам большую радость, Фелиция.
— О, да, необычайную. Я была такой скучной, глупой и несчастной, не очень весело и теперь. Но я каждый день чего-то жду для себя впереди. Большую перемену внесли также ваши беседы со мной.
— Боюсь, что я не очень занимательна, — заметила Екатерина.
— Подчас вы так печальны, — сочувственно сказала Фелиция. — Мне хотелось бы чем-нибудь помочь вам.
— Боюсь, милая, что вы не прочь поднять на себя весь мир.
Фелиция так удивленно и серьезно посмотрела на нее своими темными глазами, что Екатерина расхохоталась.
— Хорошо, вы можете это делать постепенно. Начните с моей рабочей корзинки, хотите? И разыщите катушку ниток № 100.
Не переступая границ милой дружбы, они много времени проводили друг с другом. Еле уловимый оттенок сдержанности в обращении Екатерины, известное разнообразие настроений, определенная твердость характера, готовая проявляться при перемене в направлении мыслей, сдерживали молодую девушку в ее стремлениях к более горячей привязанности. Екатерина это знала; сознавала она и то, что не старается прочнее привязать к себе эту девушку. То и дело она вызывала на объяснение.
Однажды они беседовали об угрюмом характере пансиона — предмет нескончаемых разговоров. Настроение у Фелиции было такое, что она расположена была на все смотреть с хорошей стороны.
— Каждое облако имеет свои светлые полосы, — заметила она.
