Густав Даниловский - Мария Магдалина
– Ты выглядишь словно вся в звездах.
Тихо, радостно и спокойно протекла остальная часть дня; и теплая ночь в поле при свете благоухающего, костра из кипарисовых веток, а к утру они подошли к песчаным берегам Тивериадского озера, где ожидали их собравшиеся, ученики. Это была самая красивая часть всей Галилеи. Овальное, словно чаша, наполненная до самых берегов холодной, прозрачной, как хрусталь, с густым синеватым оттенком водой, это богатое рыбой озеро напоминало величиной своей море, имея сорок стадий в ширину и почти полтораста в длину. Окаймляющие его холмы открывались навстречу падающему Иордану и там, где он истекал из него, в этом как бы широком ущелье ветер рябил его посредине пенящимися волнами, в то время как остальная поверхность оставалась ровною, как гладь зеркала.
Плодородие глинисто-мергелевой почвы было изумительное. Орехи, фиги и маслины, требующие некоторой прохлады, росли здесь вместе с любящими жаркий зной пальмами и миндальными деревьями. Все, казалось, здесь постоянно цвело и плодоносило, виноград созревал в течение десяти месяцев подряд, а различные сорта яблонь приносили плоды в течение всего года.
Из рассеянных кругом поселений самым крупным был город Тивериада, а самым маленьким, расположенным у широкого места озера – тихая Магдала.
Словно птица, возвращающаяся в родное гнездо, как на крыльях летела Мария к этим миниатюрным мазанкам, чтоб встретить подруг своих детских дней, веселых игр ранней юности.
Некоторые узнали ее сразу; она же вспомнила их с трудом, потому что большинство из них были преждевременно увядшие, изможденные заботой и множеством детей женщины. Одна только Сарра, несмотря на своих шесть малышей, держалась хорошо, правда, утратив прелесть своей стройной фигуры и став довольно полной в талии, но ее продолговатые черные влажные глаза сохранили свою изумительную глубину и мягкий, словно бархатный блеск.
Несмотря на то, что в Магдале знали, какую жизнь Мария вела в Иерусалиме, ее сразу встретили приветливо, а вскоре ей удалось внушить снова к себе всеобщее расположение, каким, несмотря на свои вольности, она пользовалась в прежние годы. Не желая отличаться от подруг, она одевалась теперь, по обычаю сирийских женщин, в глубоко вырезанные вокруг шеи темные свободные одеяния, которые открывали широко докинутые, красиво очерченные ее груди. Широкие рукава позволяли видеть до локтя успевшие слегка уже загореть красивые, точеные руки, а когда она поднимала их, так и дальше, до полных, белых, как молоко, плеч.
В этом Простом наряде она выглядела так обаятельно, что, когда она проходила, жители, как бы они ни были заняты, отрывались от работ, чтоб полюбоваться ею.
Особенной же любовью окружали ее дети, с которыми она умела играть, как никто другой. Она устраивала с ними разные игры, бегала взапуски, уходила тайком на прогулки в луга за цветами, за плодами в сады, собирала на песчаном берегу озера множество мелких рыбок, ракушек и тритонов… Когда она выходила за город, наступал форменный детский исход из Магдалы. Ее окружал венок курчавых, темных и рыжих головенок детей постарше, а те, что поменьше, цеплялись за ее подол; хромой Саулка висел обыкновенно у нее за плечами «барашком», а болезненная годовалая дочурка Сарры дремала на руках.
Визг, смех, радостные возгласы возвещали издалека ее вхождение в город, хотя на самом деле это было не вхождение, а скорее вторжение маленькой крикливой орды с прекрасным, с распущенными волосами и раскрасневшимися от бега щеками, женственным предводителем во главе.
Иисус, который очень любил детей и был ими любим, нередко выходил ей навстречу, и малыши, завидев его, радостно кричали: «Рабби Иисус!» – и бежали что есть духу, чтоб отдать ему собранные цветы и с гордостью показывать свою добычу: орехи, отшлифованные ручьем камешки, раковинки, слизняков, бабочек и всякие другие диковины.
Иисус же, показывая вид, что он всем этим очень заинтересован, выбирал где-нибудь местечко, усаживался, рассматривал все и, улыбаясь, высказывал свое изумление.
Однажды, когда он сидел так с Марией и ребятишки, те, что поменьше, залезли к ним на колени, а остальные окружили их сомкнутым кольцом, он окинул взглядом всю маленькую толпу и промолвил:
– Видишь, Мария, сколько у нас детей, и все наши.
– Наши, – грустно кивнула головой Мария, устремила взор вдаль, и в глазах ее сверкнула чуть заметная слезинка.
– Что с тобой? – спросил Иисус.
– Ничего, – ответила она, слегка зардевшись, не решаясь высказать внезапно обжегшую ее мысль, что она лучше хотела бы иметь одного, но своего…
Иисус испытующе посмотрел на нее, а когда они возвращались в город, проговорил вдруг:
– Я – свой собственный узник, Мария. Дух божий надо мною, и он помазал меня, чтоб я поведал благую вестъ страждущим и убогим. Он ниспослал меня, чтобы я исцелял покаянные сердца, дабы я возвестил свободу узникам, прозрение слепым и угнетенных выпустил на волю.
– Я это знаю, учитель, – глухо ответила Мария и тихо прибавила: – Мне и так хорошо с тобой!.
За все время пребывания в Галилее это было первое упоминание Иисуса о своей миссии. Кроме мелких проблесков начал своего учения, которые он проявлял в разных случаях в форме коротких лаконичных замечаний, он совершенно не проповедовал, как будто желая отдохнуть. Отдыхали и ученики его, с радостью возвращаясь к своим прежним занятиям, из которых самым любимым была постройка лодок и ловля неводом рыбы в богатых водах Генисарета. Отдавались этому занятию все с горячей любовью, не исключая и мытаря Матфея, который оказался очень способным рыбаком и ловким пловцом. Один только Иуда слонялся без дела, становясь с каждым днем все более пасмурным и угрюмым.
Личность учителя становилась для него все менее понятной, его сердила бездеятельность рабби, и когда прекратилась лихорадочная деятельность, которую он вел в Иерусалиме, и которая поглощала его, его начала вдруг снедать ревность из-за Марии. В душе его стали рождаться подозрения, что отношения Иисуса к ней не так идеальны, какими кажутся со стороны. Два дня их одинокого странствования возбуждали в нем ряд нечистых предположений. Эта сторона, впрочем, его, собственно, мало интересовала. Он никогда не мечтал быть единственным, но он все с большей ясностью убеждался, что не будет совсем никаким. Мария, которая вначале несколько избегала его, с течением времени стала относиться к нему так же просто и приветливо, как ко всем остальным ученикам, как будто никогда ничего не было, как будто безвозвратно исчезло все, даже воспоминания. Он видел, что потерял ее навсегда и что это учитель отнял ее у него. К этим бередящим душу чувствам зависти и укора прибавились фантастические предположения, что Иисус ради нее, собственно, покинул Иерусалим, ради нее тратит зря время в Галилее, из-за нее готов бросить так хорошо начатое и многообещающее дело.
