Густав Даниловский - Мария Магдалина
Нервно настроенная толпа стала глухо роптать. Мужчины мрачно, как бы с укором, смотрели на группу стоявших тоже в смущении старейшин. Подступавшие у женщин к горлу рыдания застывали в гортани, засыхающие на глазах слезы обжигали веки.
Вдруг Мария порывисто пошевельнулась, волосы заволновались, развеялись по ветру и поднялись, изогнулось открывшееся тело, она пронзительно вскрикнула и страстно прильнула к дереву.
Толпа содрогнулась, точно пронизанная до мозга костей ее голосом, и замерла. Все почувствовали, что начинает твориться нечто необычное.
Мария вздрогнула, дернула руки раз и еще раз и, наконец, оторвала одну с такой силой, что выпал гвоздь, разорвала вдоль вторую ладонь, вырвала вместе с гвоздями ноги. И обвилась вокруг столба. С тихим стоном закинула руки на вершину креста и стала целовать его раз, еще раз, третий раз, без передышки, без остановки, без памяти. Мечась то туда, то сюда, точно ища чего-то, она впилась устами в столб. Минутами казалось, будто все ее лицо расплющивается и врастает в дерево.
– Он… он! – задрожал в воздухе и растаял пронзительный крик.
– Эвое! – вырвался у кого-то вакхический возглас.
– Там, – прорезал воздух дикий, истерический, пронзительный крик.
– На колени! – с фанатическим ужасом крикнул, весь бледный, настоятель.
– На колени! – громко, в один голос, дико повторили старейшины.
Все пали на колени, и наступила беспредельная, могильная тишина.
Мария все крепче прижималась к кресту. Было что-то мучительное в этом образе крепко стоящего суковатого столба в объятиях ее полных, белых рук, по которому, как слепые, блуждали обезумевшие уста. В напряженном всеобщем молчании слышен был ее нежный, ласкающий шепот, тихие, молящие стоны, глубокие вздохи упоения, отрывистые, нервные рыдания, короткий крик захлебнувшегося от блаженства любви сердца. Вдруг все ее тело вздрогнуло, задергалось в судорогах, высоко вздулись, точно готовые разорваться, белые, набухшие груди, голова зашаталась и откинулась назад – опьяненная, бессильная, бледная.
В блаженной улыбке, как чаша, раскрылись ее алые уста. Пламенное зарево волос коснулось земли.
Она повисла беспомощно, обнимая судорожно сплетенными руками крест.
Толпа обомлела, все стояли на коленях, точно пригвожденные к земле. Только какой-то одержимый, по-видимому, брат вскочил и, не сознавая, что делает, с поднявшимися дыбом на голове волосами схватил копье, чтоб прободать ей бок.
Но в эту минуту разомкнулись ее онемевшие руки, тело ее соскользнуло вдоль столба и тяжело упало, так что дрогнула и, казалось, застонала земля.
Брат зашатался и упал без чувств.
Подбежали старейшины. Флегонт наклонился над ней, захлебнулся коротким рыданием и, выпрямившись, проговорил изменившимся, не своим голосом:
– Умерла!
– Да упокоится с миром! – раздался траурный, заунывный напев старейшин.
Диаконы завернули Марию в свои шершавые плащи, как в саван, и понесли на руках.
С заунывным пением потянулось длинное шествие по оврагам, через глухой, темный лес.
Не доходя до города, толпе велели рассеяться и тайком, чтоб никто не заметил, отнесли Марию в стены монастыря.
На следующий день тело ее было выставлено в просторной келье, ярко освещенной восковыми факелами, так, чтобы все могли его видеть, причем допускались не только члены общины, но и посторонние, дабы все могли проникнуться верой…
В пушистых волосах своих она лежала, точно в золотом гробу, тихая, прекрасная, похожая на изваяние.
Мраморная белизна ее тела свидетельствовала о том, что она мертва. Могильным холодом веяло от ее чистого чела, в котором застыли уже мысли. В полузакрытых ресницами потухших глазах еще не чувствовалась смерть, а только ее скорбное веяние: раскрытые же уста продолжали еще жить тою же блаженной улыбкой упоения, с какою она была снята с креста.
Забальзамированная с этим блаженным, запечатленным навеки выражением прекрасного лица, она, спустя много дней, как священная реликвия бессмертной любви, была похоронена в катакомбах храма, воздвигнутого на том месте, где она почила сладостным сном…
