Густав Даниловский - Мария Магдалина
Среди общей экзальтации подняли окоченевшее в судорогах тело Марии и отнесли в келью.
Когда уже успокоилась Аквила и заснула, повинуясь заклинаниям, Максимин, обессиленный, обливающийся каплями пота, опустился на колени и велел читать «Ave Maria», а потом «Отче наш».
Гасли уже лампады, а утомленная толпа верующих все еще шептала, точно во сне, молитву Иисусову.
Наконец настоятель встал.
– Идите с миром, – сказал он, – теперь только чувствую, что начинаете воистину познавать господа.
И он не ошибался. В сердцах верующих снова возгорелся энтузиазм, и благодаря появлению Марии, можно сказать, стал распространяться пожар, не поддающийся никаким сомнениям веры, и обитель стала вскоре ареной неземных восторгов, пламенных, экстатических порывов, мистических видений.
Всеобщая экзальтация достигла апогея, когда у Марии открылись раны.
Когда она в первый раз вошла, истекая кровью, с кровоточащими ранами, по приказанию старейшин вошла в толпу и, как бы крестя всех сызнова, стала отряхать с рук огненно-жгучие капли крови на склоненные головы, все, точно скошенные бурей, бросились на колени и почти потеряли сознание Толпа целовала ее ноги, а она целовала свои руки, шепча слова любви, которые вызывали всеобщее душевное рыдание. Рыдали сердобольные женщины, всхлипывали мужчины, черствые, закаленные в морских бурях рыбаки плакали от умиления.
Когда же Мария падала без чувств и из уст ее начинали вылетать слова любви: «Учитель, Христе, возлюбленный, любимый, господин мой, приди, мой!», когда речь ее превращалась в один жалобный стон любовной тоски, – экстаз толпы доходил до безумия. По очереди, как лунатики, подходили они с трепетом благоговейного ужаса, точно совершая что-то, превосходящее человеческое понимание, обмакивали, точно в кропильницу, в открытую рану на ее боку пальцы и, крестясь этой кровью, чувствовали внутри себя и над собой как бы потрясающий гром близости бога, и мистическое содрогание подымало волосы на их головах.
Община крепла духом, но живой источник ее таинственных переживаний и ощущений – сама Мария среди этих радений стала мало-помалу терять силы. Она почувствовала вскоре, что чистый ключ ее духовного порыва к возлюбленному учителю как будто иссякает и заболачивается мутью низменного чувственного начала.
В душе ее начали как бы снова вырастать чудовищные головы, отсеченные у ее прежних грехов. Нечистые мысли все чаще стали преследовать ее по ночам, разнуздывались укрощенные инстинкты, вырывался крик крови, все громче и громче раздавался из тайников тела могучий голос страстной тоски.
Разум ее минутами затухал, минутами опять разгорался, с остротой ясновидения замечая все, и вновь погружался еще глубже в вязкую трясину безумия. Она начала становиться строптивой, невменяемой, раздраженной и дикой.
Она отказывала в послушании старейшинам, запиралась в своей келье, и нередко вся община тщетно ожидала ее; невзирая на все настояния, Мария не желала являться верующим.
Однажды ее все-таки вывели насильно, и тогда точно все дьяволы вдруг вселились в нее.
Став перед собравшимися, она громко захохотала истерическим смехом, так что у всех по спине пробежал мороз.
И как только Максимин что-то сказал, раздался вдруг ее высокий голос, и полилась фривольная, изящная греческая песенка Тимона. Мария начала колыхаться в такт ее свои телом, точно танцуя, и быстро расплетать свои косы. Распущенные, вьющиеся ее локоны обвились, точно огненные змеи, вокруг головы и шеи, разлились золотым потоком по спине.
Возмущенный Максимин ударил посохом в пол и стал всенародно громить ее.
Лицо Марии побледнело на один тон, потом еще на один и, наконец, стало бело, как бумага. Страшная, как привидение, с развевающимися волосами, вызывающе повернувшись к настоятелю, с изменившимися до неузнаваемости, ставшими фиолетовыми глазами, она разразилась вдруг пронзительным криком.
– Что вы со мной сделали… вы… вы… вы… все? – кричала она, вся трясясь. – Вы возмутили до самого дна все тихое блаженство моей души… Вы ввергли меня в бездну греховных помыслов… Вами раздутые жилы лопаются во мне. Я упивалась блаженною сладостью его крови – вы сделали, что она стала для меня соленой и запекшейся, и теперь я умираю и гибну от жажды… Вы опоганили, изгадили красоту мою, которую он любил. Вы питаетесь мною, как шакалы, рвете и хватаете кусками мое сердце, пьете, каплю за каплей, кровь мою, вампиры… Вы сосете, как детеныши львицу, рвете, как тряпку, мою душу… вы… вы!..
Она захлебнулась, у нее не хватило слов.
– Прочь, – крикнула она, растолкала диаконов, убежала к себе в келью и начала, как безумная, кататься по полу и биться головой об стену.
Когда припадок прошел, диаконы осторожно вошли; она лежала неподвижно, как мертвая, без чувств; но как только начали читать над ней молитвы, она снова вскочила, и, когда все вышли за дверь, она захлопнула ее так крепко, что посыпалась штукатурка.
Стали подслушивать: сначала было совсем тихо, потом послышался как бы плач, зашуршал тихий, жалобный шепот, прерываемый глухими, страдальческими стонами, – услышали, что она призывает смерть, говорит что-то о крестной муке, зовет «учитель», говорит с ним точно вслух, в чем-то его укоряет…
Не будучи в силах понять ее состояние, чем-нибудь помочь ему, потому что, как только пробовали к ней войти, она впадала в бешенство, – решили прибегнуть к посредничеству брата Гермена.
Гермен, несмотря на престарелый свой возраст, не нес никакого сана. Это был человек тихий, немного таинственный, державшийся в стороне; на собраниях он почти не бывал – явился один раз, чтобы увидеть Марию, но убежал не дождавшись конца священнодействия. Жил он одиноко, никогда не выступал публично, но обладал какою-то удивительной силой личного обаяния, таинственным влиянием, которое испытывали на себе многие верующие, приходившие к нему исповедаться в моменты затмения ума, горя, сомнений и душевного расстройства.
Когда его призвали, он не скоро явился, а узнав, в чем дело, долго отказывался, наконец, уступая уговорам, поставил условие, что будет оставлен с глазу на глаз с Марией, что ему будет предоставлена полная свобода действий и право сохранить в тайне подробности беседы, если он сочтет это нужным, и что все желания Марии будут исполнены.
Последний пункт был отвергнут как неприемлемый.
Когда Гермену сообщили результат совещания, он молча накинул свой истрепанный плащ, собираясь уходить.
Пробовали торговаться, но Гермен не уступил ни на йоту. В конце концов, согласились.
Старец, не делая никакого особого парада, просто, как будто к себе в дом, вошел в келью, запер дверь и сел на табурет рядом с постелью, на которой лежала, повернувшись к стене, Мария.
