Джин Рис - Антуанетта
Я представлял, какое сделается у него лицо, если я напишу это письмо, а он его прочтет. Я писал:
«Дорогой отец!
Мы уезжаем с этого острова на Ямайку в самое ближайшее время. Непредвиденные обстоятельства – по крайней мере непредвиденные мной – заставили меня решиться на этот шаг. Я полагаю, что вы поняли или сможете без труда угадать, что именно произошло. И я также уверен, что вы понимаете: чем меньше вы станете рассказывать кому-либо о моих делах, в первую очередь о моей женитьбе, тем лучше. И для вас, и для меня. Надеюсь, в ближайшее время я снова дам о себе знать».
Затем я написал в адвокатскую контору в Спэниш-Тауне, с которой вел дела. Я сообщил о своем желании снять дом неподалеку от Спэниш-Тауна, но достаточно большой, чтобы в нем было две отдельные системы комнат. Также я попросил их нанять прислугу, которой я готов достаточно щедро платить, – по крайней мере если они будут держать язык за зубами, подумал я. Написал же я несколько иначе – если смогу рассчитывать на их деликатность. Мы с женой надеемся прибыть на Ямайку примерно через неделю, и хотелось бы, чтобы все было готово к тому времени.
Пока я писал письмо, за окном постоянно кукарекал петух. Я схватил первую попавшуюся книгу и запустил в него, но он отошел в сторону на несколько шагов и вновь принялся за свое.
На пороге вырос Батист, глядя на безмолвную комнату Антуанетты.
– У тебя много этого знаменитого рома? – спросил я.
– Много.
– Ему правда сто лет?
Он равнодушно кивнул. Сто лет, тысяча лет – какая разница для Всемогущего Господа и Батиста тоже.
– Что это так раскричался петух?
– Он чувствует, что изменится погода.
Батист по-прежнему не спускал глаз со спальни, и я крикнул ему: – Спит!
Он покачал головой и ушел.
Он, кажется, позволил себе нахмуриться, размышлял я, но сам тоже нахмурился, когда перечитывал письмо, предназначенное моим доверенным. Сколько бы я ни платил слугам на Ямайке, мне не купить их молчания. Обо мне будут сплетничать, складывая песни. Впрочем, они сочиняют песни обо всем на свете. Например, чего стоит песенка о жене губернатора. Куда я ни подамся, обо мне всюду будут сплетничать. Я выпил рома и стал рисовать домик, окруженный деревьями. Дом вышел довольно большой. На третьем этаже я изобразил комнаты, а в одной из них нарисовал стоящую женщину. Изображение вышло по-детски неуклюжим. Кружочек вместо головы, второй, побольше, – туловище. Треугольник – юбка. Косые линии – руки и ноги. Но дом получился настоящим английским особняком.
И деревья английские. Интересно, суждено ли мне снова увидеть английские деревья?
Олеандры… Горы в тумане. Сегодня прохладно, облачно, но тихо. Очень похоже на английское лето. Но это место чудесно в любую погоду. Сколько мне ни доведется странствовать, я вряд ли увижу место чудесней.
Скоро начнется период ураганов, подумал я, заметив, что деревья глубже пустили корни, словно готовясь встретить непогоду. Бесполезно. Если грянет ураган, им все равно несдобровать. Королевские пальмы, правда, выдержат. По крайней мере некоторые. Так говорила мне она. Лишенные ветвей, высокие, словно коричневые колонны, они по-прежнему гордо высятся – недаром их называют королевскими. А вот бамбук ведет себя иначе: он выбирает путь полегче. Побеги пригибаются к земле и лежат там, поскрипывая, постанывая, прося пощады. Ураган с презрением проносится мимо, не обращая внимания на пресмыкающиеся заросли. Пусть живут. Ветер устремляется дальше с воем, гулом.
Но это все будет через несколько месяцев. Сейчас же типичное английское лето – тихое, серое, прохладное. Но я вспоминаю о своей мести, и на ум приходят ураганы. Сказанные слова и совершенные поступки проносятся в моей памяти. Жалость… Жалость – нагой младенец верхом на урагане…
Это я прочитал давно, когда был юн. Теперь я ненавижу поэзию и поэтов. И музыку тоже, хотя когда-то я ее любил. Пой свои песни, Руперт, я не буду тебя слушать, хотя, говорят, у тебя приятный голос.
Жалость? Неужели никто не пожалеет меня? Привязан на всю жизнь к безумной. Лживая сумасшедшая, пошедшая по стопам матери.
– Она так вас любит, так любит… Она вас жаждет. Любите ее хотя бы чуть-чуть. Так, как вы способны любить – чуть-чуть…
То-то усмехнулся бы Сатана! Неужели я не понимаю, что она жаждет кого угодно. Кроме меня.
Она распустит свои длинные черные волосы, станет смеяться и кокетничать, и говорить комплименты. Безумная. Ей все равно, кого любить. Она будет плакать, стонать и отдаваться так, как не отдалась бы ни одна нормальная женщина. А потом она застынет, сделается тихая, как этот летний день. Сумасшедшая, которая всегда знает, который час.
Пьянство и игры. Игры, по поводу которых даже самая чернь смеется и издевается надо мной. А я должен об этом узнавать изо дня в день. Нет, спасибо, я сыт по горло.
«Она так вас любит, так вас любит».
Нет, она не любит никого. Я не мог заставить себя коснуться ее. А если и мог, то как ураган, который касается дерева и ломает его. Говорите, я уже сломал это дерево? Ничего подобного. Это просто была жестокая любовная игра. Но теперь я этим займусь.
Она больше не будет улыбаться солнцу. И больше не будет вертеться перед зеркалом, черт бы его побрал. На ее лице не будет этого безмятежного, довольного выражения.
Тщеславное, глупое создание! Рожденное для любви? Да, но любовника у нее не будет. Мне она не нужна, а никто другой рядом не появится.
Дерево словно пробирает дрожь. Оно запасается силой и затихает. Затихает в ожидании.
Теперь дует прохладный ветерок. Даже холодный.
Она говорила, что любит это место. Она увидит его в последний раз. Я замечу на ее лице слезинку. Выражение тоски, а не этот пустой ненавидящий взгляд. Я прислушиваюсь. Может, она скажет «прощай»? Adieu. Слово прозвучит так же, как старинные песни, которые она пела. В них всегда есть adieu. Если она скажет adieu и заплачет, я заключу в объятия бедную безумицу. Она безумна, но она моя, моя… Что мне до Господа и Сатаны, что мне до самой Судьбы… Если бы только она улыбнулась, если бы только заплакала – ради меня.
И день выдался облачный, тихий, может, он поможет? Раз уж скрылось палящее солнце…
Солнца нет. Нет солнца. Погода переменилась.
Батист ждал нас, и лошади были готовы. Мальчик стоял у гвоздичного дерева, а рядом корзина, которую он должен был нести. Эти корзинки легки, и в них не попадает вода. Я решил захватить в одной их них кое-какие наши вещи – в основном одежду. Все остальное отправят через день-другой. В Резне нас ожидал экипаж. Я обо всем позаботился, все устроил…
Она уже была там, тщательно одевшись для путешествия. Но лицо ее по-прежнему было пустым, непроницаемым. На лице ни слезинки. Что ж, подождем. Интересно, а она вообще что-нибудь помнит, что-нибудь чувствует? Эта синяя туча, эта тень – Мартиника. Так, а знает ли она названия гор? Помнит ли истории об испанцах? Из давних времен. Помнит ли, как однажды сказала: «Смотри, изумрудный закат. Это к счастью». И в самом деле, на какое-то время закатное небо сделалось зеленым. Это было странно видеть. Но не менее странно было слышать, что такой закат приносит счастье…
