Сидони-Габриель Колетт - Чистое и порочное
Её зелёные глаза были прикрыты рыжими ресницами: она величественно несла своё тяжеловесное тело, окутанное слоем длинных нижних юбок из чёрной тафты, и не боялась на пороге могилы запросто, хотя и недоверчиво рассуждать о любви. Я думаю, что она была недалека от истины. Счастлив тот, кто не запрещает себе слишком рано вольностей, не лишает себя великих ослепительных подвигов, ясно разглядеть которые позволяет лишь ревность, тех великих и простых смертоносных деяний, столь тщательно обдуманных и столь искусно исполненных в уме, что, когда их совершают невзначай на самом деле, они вызывают отвращение.
Явная женская способность предвидеть и выдумывать то, что может и должно вскоре произойти, непонятна мужчине. Женщина знает всё о преступлении, которое, возможно, совершит. Любовная ревность, удерживаемая, если можно так выразиться, в платоническом состоянии, развивает в ней пророческий дар, обостряет все чувства и усиливает самообладание. Но какая любовница, преступившая закон, не разочаровывается в своём преступлении? «В моём плане это выглядело лучше. Неужели кровь на ковре всегда такого тускло-чёрного цвета? А непостижимое недовольство и неодобрительная неподвижность лица – неужели это смерть, это действительно смерть?..»
Она больше дорожила своим преступлением в тот период, когда вынашивала его, когда оно было зыбким, пульсирующим, совершенным до мелочей, готовым ринуться в реальную жизнь, как ребёнок на исходе беременности… «Но оно не особенно нуждалось в реальной жизни… В действительности оно выглядит старым, замусоленным, наводящим тоску. Вот и пришла пора моей великой скорби, когда я ежедневно обставляю новыми декорациями свою великую скорбь, новый, ещё не выдуманный поворот сюжета, какую-нибудь катастрофу или чудо… Я согласилась бы променять свою великую скорбь лишь на душевное спокойствие – если я обманулась, что со мной будет?..» Она догадывается, что преступление – это всегда нечестная сделка. Но она соглашается на него с трудом, ибо она упряма и принимает за конец то, что является лишь началом. После этого ей придётся изведать ещё не одно унижение, до тех пор пока она не поймёт, что все люди делятся на две категории: на тех, кто убивал, и на тех, кто не убивал.
Мне случалось спускаться в глубины ревности, основательно устраиваться там и мечтать. Нельзя сказать, что там нечем дышать, и, бывало, описывая пребывание в этом месте, я, как и все, сравнивала его с адом – я прошу занести это слово на счёт моего лиризма. Скорее, это своего рода спортивное чистилище, где по очереди упражняются все наши чувства; у него мрачный вид, как у всех гимнастических храмов. Разумеется, я говорю о законной обоснованной ревности, а не о мономании. Развитый слух, виртуозное зрение, быстрые и бесшумные шаги, обоняние, пытающееся уловить флюиды чьих-то волос, рассеянные в воздухе душистые частицы, которые оставил, проходя, неприлично счастливый человек, – всё это очень напоминает боевые учения солдат или искусство браконьеров. Тело, которое постоянно настороже, становится лёгким, передвигается с сомнамбулической ловкостью и редко оступается. Я даже осмеливаюсь утверждать, что под защитой своего транса оно не подвержено обычным болезням, при условии, что соблюдает особый строгий режим ревнивцев, то есть хорошо питается и отвергает наркотики. Прочие правила этого режима либо скучны, как одинокие занятия спортом, либо безнравственны, как азартные игры, и меняются в зависимости от характера игроков. Всё прочее – это вереница пари, которые выигрывают и проигрывают, но главным образом выигрывают. «Что я тебе говорила? Я говорила, что Он встречается с ней каждый день за чаем. Я была в этом уверена!» Всё прочее – это состязание: конкурсы красоты, здоровья, упорства и даже похоти… Всё прочее – это надежда…
Откуда только не произрастает ревность, даже из желания убить человека. Это неизбежное, но сдерживаемое различными способами желание, которому дают волю на короткое время, а затем снова его обуздывают, почти обладает способностью формировать её. Всегда готовая кричать о подлоге и растрате, а также изображать страстную женщину, за исключением часов, омрачённых чувственностью, я отрицаю, что недуг ревнивцев не позволяет им жить, работать и вести себя, как все порядочные люди. Однако я недавно неосторожно употребила выражение: «спускаться в глубины ревности». Это не значит, что ревность неглубока, но, едва лишь сталкиваясь с ней, мы становимся униженными и покорными. Это единственное зло, которое мы терпим, но не привыкаем к нему. Я обращаюсь к своим самым верным воспоминаниям, к тем, что приходят ко мне без помощи излишних аксессуаров, как-то: ветреная ночь, скамья, поросшая мхом, отдалённый собачий лай, узор на стене или платье. Благодаря своей силе ревность окрашивает всё, что встречается на её пути, в яркий определённый цвет, вливая его по капле. Например, если я собираюсь оживить какой-либо чувственный миг – так ласкали меня, так ласкала я, да, вот так, вот так… – ирония застилает своим дымом, искажает то, что прошло, что уже неуместно.
Однако некая неисправимая луна всё так же восходит в небе по моему приказу, и некий прогнивший подоконник осыпается под моим ногтем, как и тридцать лет назад, и оба они образуют герб ревности на поле, зелёном от тонкой и жёсткой лесной травы, которая колет своими острыми пиками и оставляет сухие былинки раскачиваться на ветру… О плоская круглая, временами менее круглая Луна, трухлявое старое дерево, разные аллегорические картины, неужели вы – это всё, что осталось от собственности, из-за которой шли жаркие и бесполезные споры? Кроме того, я сохранила способность думать о ревности без мучительного восторга, и отголосок её имени звучит во мне, как отдалённое мелодичное жужжание гигантского потревоженного улья. Вот что представляет собой одна из тех расплывчатых и значительных, отнюдь не со знаком минус наград, одна из тех грамот, всё почётное пространство которой на пергаментной бумаге занято словом «грамота». Кто сумеет прочесть внизу мелкий неразборчивый почерк, поблёкший во мраке гостиной?..
Подобно всем, я желала одной, двум или трём женщинам не смерти, а чего-то худшего… Я имею в виду безобидное колдовство, которое никому не причиняет особенного вреда, даже тому, на кого насылают порчу, если она предназначена сильным личностям. Они отделываются безотчётной мимолётной тревогой, вялостью и лёгким шоком, столь же скоротечным, как боль от пальца, надавившего на плечо. Подобные вести шлёт не только любовь, но и ненависть. Я не ручаюсь, что они абсолютно безвредны…
В пору достаточно жгучей ревности я тоже подвергалась опасностям. Моя соперница, неуверенная в своей удаче, усиленно думала обо мне, и я усиленно думала о ней. Но я неосмотрительно позволила себе вернуться к писательскому труду, который призывал меня, и забросила другое занятие, заключавшееся в противоборстве и ежедневном подспудном вызове. Одним словом, я отложила свои проклятия на три-четыре месяца, в то время как госпожа X. отдавала колдовству всё своё время. Одинаково несхожие результаты не заставили себя ждать. Для начала я свалилась на дно траншеи, вырытой на площади Трокадеро, а затем подхватила бронхит. Далее я забыла в метро, по дороге в издательство, последнюю часть своей рукописи, дубликат которой не сохранила. Затем таксист не вернул мне стофранковую купюру, которую я попросила его разменять, и умчался, оставив меня ночью, под дождём, без единого гроша. Загадочная болезнь унесла трёх моих ангорских котят…
