Блайт Гиффорд - Охотник на ведьм (ЛП)
Зеваки болтали без умолку, радуясь выходному дню и предвкушая предстоящее зрелище, но как только услышали громыхание выезжающей на площадь телеги, примолкли.
Две женщины из приговоренных рыдали, третья кричала. Еще одна была в таком состоянии, что не могла ни стоять, ни идти, и на костер ее потащили волоком.
Их привязали к столбам, лицом к толпе, и заставили слушать священника. Слова проповеди не долетали до сознания Александра. Вместо того, чтобы слушать, он пытался заглянуть осужденным в глаза, высматривая в них то, что обязан был уметь находить, уметь распознавать для того, чтобы выявить своих собственных ведьм.
Та женщина, что не смогла идти, держалась в вертикальном положении только благодаря веревкам, которыми ее привязали к столбу, отчего казалось, будто ее душа уже покинула тело. А может Дьявол и впрямь уже забрал ее душу себе?
Глаза второй были наполнены ужасом, таким же пронзительным, как тот, что Александр увидел во взгляде матери Маргрет, когда она приняла его за Дьявола. Чего она боялась, эта женщина? Смерти или божьей кары за свои грехи?
Но в глазах третьей стоял страх иного рода. Она боялась того, что будет потом. После казни.
Священник, наконец, повернулся к ним.
— Раскаиваетесь ли вы перед Господом в своих прегрешениях?
Первая, висевшая на веревках, осталась безучастной, точно уже умерла. Четыре другие вразнобой заголосили «да».
А шестая подняла глаза к небесам и возопила:
— Раскаиваюсь! Я прошу у Бога прощения за то, что сделала ложное признание! Я не ведьма и никогда ею не была!
От ее слов Александр оцепенел подобно жене Лота, обратившейся в неподвижный соляной столп. Неужели Богс осудил невиновную?
Но в голосе священника, когда он заговорил, не было и тени сомнения.
— Те, кого ты обвинила, во всем признались. Мы знаем, ты — ведьма.
Вы уверены? — чуть не закричал он. Эта женщина стояла на пороге Страшного суда. Кроме своей бессмертной души, терять ей было нечего.
— Господь знает, я невиновна. — В ее голосе звенела сила, уже утраченная остальными.
— Глупая, — прошептал кто-то сзади. — Делает себе только хуже.
— Тогда пусть Господь накажет тебя за то, что свою нечестивость ты усугубила ложью, — сказал священник, — а Дьявол пусть забирает тебя прямиком в ад!
Богс кивнул, и человек с факелом поднес огонь к горке торфа. Повалил дым. Пламя уже лизало подол ее платья, но женщина продолжала, не смолкая, кричать и просить у Бога прощения за лжесвидетельство.
Остальные — которые признались и не отказались от своих слов — были безмолвны; одни зажмурились, другие смотрели, вытаращив глаза, губы их шевелились, как если бы читали молитву. Палач зашел одной за спину, набросил на ее шею веревку и затянул петлю.
Рывок, и ее голова повисла на сломанной шее. Такова была награда за признание: милосердное удушение, чтобы не чувствовать боли от пожирающего плоть огня.
Когда палач взялся за следующую, Александр, борясь с тошнотой, вытянул из кармана носовой платок. Не в силах смотреть на происходящее, он отвернулся, шатаясь, завернул за угол и оставил вчерашний ужин на камнях мостовой.
***
Богс догнал Александра, когда он уже выводил коня и готовился выехать обратно в Кирктон — немедленно, как можно скорее, прочь от пропитавшей воздух вони костров.
— Тяжелое зрелище, знаю. — Слабая улыбка с оттенком сочувствия. — Ваш первый раз, да?
— Да, — признался Александр. Неохотно, лишь потому, что этот человек мог его понять.
— Ничего, в следующий раз будет полегче. — Богс говорил так спокойно, словно они стояли воскресным днем у церковных дверей и вели непринужденную беседу.
Александр покачал головой, гадая, хватит ли ему мужества для того, чтобы заниматься этим богоугодным делом. Его душу раздирали на части сомнения — о Бесси Уилсон, о Элен Симберд, о Маргрет… Что, если ее мать невиновна?
А что, если нет?
Он сел в седло и, помедлив, взглянул на Богса.
— Вы когда-нибудь слышали об обвинении против женщины по имени Джанет Рейд? Из Глазго.
— Уж очень распространенное имя. Да я их и не запоминаю.
— Она была вдовой, кажется. И довольно состоятельной. — Если судить по кружевам и вазе.
— Вроде судили такую, но в Эдинбурге. Дело вел Скоби, странно, что вы сами не в курсе. Он говорил, под конец она так верещала, словно воочию видела перед собой Дьявола.
Нет — была его первая мысль. Он же сам сказал: имя слишком распространенное.
— У нее была семья?
— Племянник — он-то ее и обвинил — и, вроде бы, дочь.
Воздух внезапно стал неподвижным.
— Что с нею стало? С ее дочерью. — Скажи, что она умерла, заклинал он мысленно. Что угодно, лишь бы она не оказалась той, которую он знал.
— Их было столько… Всех и не упомнишь. — Широкий лоб наморщился. — Но если это та, на кого я думаю, она сама походила на ведьму — глазами. Надо было сжечь их обеих.
— Глазами? — Дальше можно не спрашивать. Он уже понял. Понял все. И все же: — Значит, сожгли только ее мать? — Надеясь услышать «да». Зная, что не услышит.
— Нет. В тот раз никого не сожгли. Уж не знаю, как, но ее мать сбежала. А почему вы спрашиваете? Вы нашли ее?
— Нет. Нет, та женщина, про которую я спрашивал, она из Глазго. Вряд ли это одна и та же. — Боже помилуй, он лжет напропалую. Как Маргрет.
Богс протянул ему руку.
— Ну, тогда удачи. Храни вас Бог.
По счастью, лошадь знала дорогу домой, ибо Александр почти не следил, куда едет.
Все, что ранее ставило его в тупик, получило объяснение. Глазго вместо Эдинбурга. Письмо, где про ее мать не говорилось ни слова. Ее страх. Ее гнев. Изуродованный палец ее матери. Он был покалечен тисками, а не в результате какого-то несчастного случая.
Она прятала свою мать, потому что та была ведьмой.
Она держала его за дурака. Его и всех жителей деревни.
Поддавшись ее лжи и ее телу, он защищал ведьму вместо того, чтобы ее изобличить, и чуть было снова не отпустил виновную на свободу.
На этот раз он сам исправит свою ошибку.
***
Все время, пока Кинкейд был в отъезде, Маргрет не выходила из дома. Да, он был опасен, но почему-то его присутствие внушало чувство защиты. Она боялась показать свое лицо, боялась ненароком кого-нибудь испугать, что без него могло обернуться чем-то худшим, чем обвинение, и потому, когда она вновь услышала его лошадь, то ощутила глупое облегчение, а когда он встал на пороге — глупое желание распахнуть перед ним дверь.
