Андрей Шляхов - Петр Чайковский. Бумажная любовь
Отныне он не будет читать ее писем — даже в руки их брать ему противно!
Как хорошо, что есть на свете добрейший Петр Иванович Юргенсон, взявший на себя денежные расчеты с Антониной Ивановной.
Денежные расчеты — вот тот кнут, тот пряник, действуя которым можно удержать Антонину Ивановну как можно дальше от себя (лучше всего — в другом городе) и заставить ее молчать!
«Никаких поблажек, никаких уступок быть не может, — решает Чайковский. — Теперь будет так — сторублевую свою пенсию она будет получать лишь в том случае, если будет вести себя так, как бы ее нет вовсе».
И подписку! Непременно — взять с нее подписку, чтобы назавтра она не вздумала отказываться от своих слов!
Но — бестолковая жена успела наделать долгов. До- вольно-таки солидных.
Теперь она ведет речь о продаже все того же, доставшегося ей по наследству от отца, леса под Клином.
Чайковский прекрасно понимает — чем это ему грозит. Как только лес будет продан ради уплаты долгов, он станет не только «погубителем несчастной женщины», но и «разорителем». Новые обвинения, новые сплетни, новые слухи…
— Ах, разве вы не слышали? Чайковский-то не просто бросил свою жену вскоре после свадьбы — он успел до того лишить несчастную последних крох наследственного состояния!
И никого уже не будет интересовать, когда, кем и чего ради был продан этот проклятый лес, с которым Антонина Ивановна, по меткому народному выражению, «носится как дура с писаной торбой».
Да она и есть дура!
Умная бы давно продала ему свободу за десять тысяч.
Приняв решение, Чайковский не ищет — где бы занять денег. Он пишет доброй волшебнице, своему единственному другу:
«Чтобы удовлетворить ее (Антонину Ивановну. — А. Ш.), я попрошу Вас или оставить мне в Браилове (если это возможно), или прислать мне две тысячи пятьсот рублей…».
Относительно рукописи баронесса фон Мекк напишет ему: «Что касается Вашего предложения, дорогой мой, пожертвовать мне рукопись «Евгения Онегина», то оно мне чрезвычайно приятно, и я, конечно, не откажусь от него, только извините меня, если я скажу Вам откровенно свой взгляд и свое желание по этому предмету. Вы зарабатываете Ваш хлеб трудом, следовательно, было бы стыдно и совесть запрещает мне пользоваться этим трудом даром. Поэтому, мой милый, хороший, если Вы согласны уступить мне эту рукопись за пятьсот рублей, то я буду очень рада ее получить…»
О суммах денег, уже выплаченных ею Петру Ильичу, в порядке дружеской помощи, деликатная баронесса фон Мекк не вспомнит. Она еще добавит: «…но прошу Вас убедительно без всякой церемонии сказать мне, соответствует ли эта сумма приобретению».
С одним из следующих писем она отправит Чайковскому требуемые две с половиной тысячи, не забыв приложить к ним и «обыкновенную» сумму — Надежда Филаретовна еще с прошлого года платит Петру Ильичу пятьсот рублей ежемесячного пособия.
По тем временам эта сумма составляла больше трети годового полковничьего жалования…
Или жалованье университетского профессора за два месяца…
Пуд хлеба в розницу тогда стоил меньше рубля…
И далеко не каждый гимназический учитель мог похвастаться тем, что зарабатывает столько за год…
А какой-нибудь писец в захолустье жил с семьей на пятнадцать рублей в месяц…
От вознаграждения за рукопись «Евгения Онегина» Чайковский откажется: «Друг мой! Вы предлагаете мне вознаграждение за рукопись «Онегина», но неужели все, что я для Вас сделал бы или дал бы Вам, уже не сторицей вознаграждено всем, чем я обязан Вам? Рукопись эта, впрочем, и не имеет никакой цены. Еще в первый раз в жизни мне приходится встретить в Вас человека, интересующегося моей черновой работой. Я далеко еще не так знаменит, чтобы такие автографы мои имели какую-нибудь ценность. Каким же образом я буду ожидать за это вознаграждения, да еще с Вас!»
«Нет, я до сих пор поступал неправильно, — думал Петр Ильич о своем неудавшемся разводе. — Я просил ее, а надобно было сделать наоборот — чтобы она просила меня. Итак, решено: уплачиваю ее долги, при каждом неверном шаге лишаю ее части ежемесячных выплат, письма ее возвращаю нераспечатанными. Долго так она не выдержит — рано или поздно захочет вновь замуж и сама, сама начнет молить меня о разводе! Тогда-то я без помех разведусь с ней!»
Всякое упоминание об Антонине Ивановне было больно и неприятно ему.
А стоило только подумать о Надежде Филаретовне, как следом из глубин памяти всплывало:
Бурной жизнью утомленный,Равнодушно бури жду:Может быть, еще спасенный,Снова пристань я найду…Но, предчувствуя разлуку,Неизбежный, грозный час,Сжать твою, мой ангел, рукуЯ спешу в последний раз.[4]
Она преисполнена сочувствия, тревоги, понимания: «Как меня смущает и волнует то, что Вас так тиранит эта ужасная особа; как бы я хотела, чтобы нашлось средство Вам избавиться от этой связи, а то Вы никогда не будете гарантированы от ее приставаний и притязаний».
Времена тогда были своеобразные, можно даже сказать — уникальные были времена. Даже очень богатые люди (а баронесса фон Мекк была очень богата) не рассматривали физическое устранение как метод избавления от ненужных проблем. Как своих, так и своих близких.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ «МОСКОВСКИЕ ДНИ»
Поселился Петр Ильич на Знаменке, в доме Сергеева, что напротив Александровского училища. Номер квартиры был тринадцатым, но это его не смутило — стараниями Алексея было устроено милое уютное гнездышко, да и консерватория была недалеко.
У него было «в запасе» предложение Надежды Филаретовны, которая предоставляла в его распоряжение свой дом на Рождественском бульваре.
Дом соответствовал размаху фон Мекков — пятьдесят две комнаты, рояли, органы, картины, фарфор и все такое прочее.
То, что было хорошо для уединенного Браилова, не слишком годилось для Москвы. Поселиться в доме на Рождественском бульваре и не дать пищу новым слухам о себе было бы невозможно…
Сказать, что он снимает его?
Да кто в это поверит? Его вечное безденежье давно уж стало притчей во языцех.
Он все же решится однажды посетить этот самый дом.
Он вернется к себе, на Знаменку, потребует коньяку и всю ночь проведет… нет, не за написанием музыки — в размышлениях.
Наступила пора принятия ответственного решения, от которого зависит вся его дальнейшая жизнь. Быть или не быть профессором консерватории?
