Андрей Шляхов - Петр Чайковский. Бумажная любовь
— Ты хочешь сказать, что мне придется провести все лето в Москве?! — испугался Петр Ильич. — Среди этой ужасной духоты? Да еще тебя оставить без летнего отпуска? Нет, я не согласен!
— А что ты хочешь предложить? Не забывай, пожалуйста, с кем ты имеешь дело. В нашу прошлую встречу Антонина Ивановна сказала мне, что она очень хочет получить десять тысяч рублей…
— Еще бы!
— А после простить тебя и позволить тебе вернуться к ней.
— О боже! Так и сказала: «позволить вернуться»?
— Именно так, слово в слово.
Некоторое время братья молчали. Первым заговорил Петр Ильич.
— Давай отложим все до осени, а пока… пока я поручу кому-нибудь из приятелей провести предварительные переговоры с ней.
— Кто же возьмется за это? — удивился Анатолий Ильич.
— Да хотя бы Юргенсон! Петр Иванович не откажет мне в таком пустяке. Я объясню ему подробно всю суть дела…
— Заодно и попроси разыскать ее, — перебил Анатолий Ильич. — Прости, Петя, но за всеми этими делами, за всей суетой, я позабыл сказать тебе, что супруга твоя переменила свою квартиру, а на новом месте дворник сказал, что она уехала на неопределенное время куда-то на дачу. К кому-то из своих знакомых… Возможно, она прослышала о твоем приезде и поспешила скрьпъся?
— Невелика важность! — обнадежил его Петр Ильич, радуясь возможности вскоре покинуть Москву и вернуться в Каменку. — К осени она вернется, а если и не вернется, то Петр Иванович непременно разыщет ее. Он же чухонец, а чухонцы, скажу я тебе, весьма дотошный и обстоятельный народ.
Добрейший Петр Иванович согласился помочь другу, и Чайковский смог со спокойной душой покинуть Москву.
Он напишет своему бесценному другу: «Вы не можете себе представить, что за ад было это трехдневное пребывание в Москве! Оно показалось мне тремя столетиями. Когда я сел в вагон, то почувствовал такое облегчение, такое блаженство, как будто меня выпустили из смрадной, тесной тюрьмы».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ «БРАТЬЯ»
«Как хорошо, что у меня есть Модя и Толя», — часто думал Чайковский.
Близнецы были совершенно разными людьми, с разными взглядами на жизнь, разными привычками, но одно у них было общим — любовь к брату Пете.
Когда в 1860 году Сашенька, опекавшая младших братьев и заменившая им мать, вышла замуж за Льва Васильевича Давыдова и уехала с ним в Каменку, близнецы почувствовали себя одинокими. Именно тогда Петя, уже совсем взрослый мужчина, начинающий правовед, обратил внимание на неприкаянных младших братьев и стал заботиться о них. В одном из своих писем к Надежде Филаретовне он напишет: «Без преувеличения можно сказать, что эти два молодых человека составляют по своим нравственным и умственным качествам очень приятное явление. Меня соединяет с ними одна из тех взаимных привязанностей, которая и между братьями встречается редко. Они гораздо моложе меня, т. е. им десятью годами меньше моего. Когда умерла мать, им было четыре года. Сестра была в институте. Старший брат, человек хороший, но не из особенно нежных, не мог им заменить ласковой и любящей матери. Конечно, и я не был для них матерью, но я с самой первой минуты их сиротства хотел быть для них тем, что бывает для детей мать, потому что по опыту знал, какой неизгладимый след оставляет в душе ребенка материнская нежность и материнские ласки. И с тех самых пор между мной и ими образовались такого рода отношения, что как я люблю их больше самого себя и готов дня них на всякую жертву, так и они беспредельно мне преданы».
А вот как вспоминал тот знаменательный день Модест Ильич: «Ко времени замужества нашей сестры нам было по десять лет. Она любима была нами нежно, и поэтому, когда уехала, мы оба почувствовали себя очень осиротевшими. К этому горю присоединилось и то, что нас в это время отдали в домашнюю школу некоего А., где, вследствие нашей отсталости, учиться было просто невозможно. Мы ходили туда утром и часам к трем дня возвращались домой, где были предоставлены сами себе до ночи. Я живо помню эти длинные тоскливые вечера, когда отец сидит у себя в кабинете, заваленный работой по реформе Технологического института, брат Петр где-нибудь порхает вне дома, тетушка Елизавета Андреевна с Амалией или в гостях, или заняты своими делами, а мы с Анатолием шляемся, не зная, за что приняться… Но однажды в один из таких тусклых вечеров вдруг все меняется: обожаемый, необыкновенный старший брат Петя не прошел мимо, а остановился и спросил: «Вам скучно? Хотите провести вечер со мной?» И до сих пор брат Анатолий и я храним в памяти мельчайшую подробность этого вечера, составившую новую эру нашего существования, потому что с него началось наше тройное единение, прерванное только смертью».
Баронесса фон Мекк тут же откликнется: «Как мила и трогательна Ваша взаимная привязанность с двумя юношами-близнецами, какое золотое сердце надо иметь тем, которые способны на такие чувства. Какими славными мне представляются Ваши любимчики Анатолий и Модест».
Оба брата, и Модест, и Анатолий, окончили то же Училище правоведения, что и Петр Ильич, но далее по юридической стезе пошел один только Анатолий. Свою карьеру он начал прокурором в Киеве, затем продолжил в Минске, Петербурге, Москве, в Тифлисе…
Начальство ценило его как знающего и прилежного юриста, ввиду чего повышения по службе шли одно за другим. Позже он станет вице-губернатором Тифлиса, затем Ревеля, позже — Нижнего Новгорода… И везде ухитрится сохранить свою репутацию незапятнанной, что на подобном поприще очень сложно.
Анатолий не чужд искусства — он страстный театрал, непременный участник домашних спектаклей и неплохой музыкант. Любит играть на скрипке, петь романсы, особенно те, музыку к которым написал брат Петя.
Больше всего он любил вот этот, написанный Петром Ильичом на плещеевское «Молчание»:
Ни слова, о, друг мой, ни вздоха…Мы будем с тобой молчаливы…Ведь молча над камнем могильнымСклоняются грустные ивы…И только, склонившись, читают,Как я, в твоем взоре усталом,Что были дни ясного счастья,Что этого счастья — не стало!
Петру Ильичу романс тоже был по душе, но, когда его пел Анатолий, на душе отчего-то становилось так тяжко, что впору было рыдать.
