Андрей Шляхов - Петр Чайковский. Бумажная любовь
Больше всего он любил вот этот, написанный Петром Ильичом на плещеевское «Молчание»:
Ни слова, о, друг мой, ни вздоха…Мы будем с тобой молчаливы…Ведь молча над камнем могильнымСклоняются грустные ивы…И только, склонившись, читают,Как я, в твоем взоре усталом,Что были дни ясного счастья,Что этого счастья — не стало!
Петру Ильичу романс тоже был по душе, но, когда его пел Анатолий, на душе отчего-то становилось так тяжко, что впору было рыдать.
— Зарыл ты свой талант в землю. Толя! — утирая навернувшиеся на глаза слезы, говорил он.
— Ничего, — смеялся Анатолий, — должен же в таком большом семействе, как наше, быть хоть один действительный юрист, чтобы было к кому за помощью обращаться!
Смеялся он хорошо, смотреть было приятно и плакать уже не хотелось.
И впрямь — без своего родного юриста жить было бы тяжело. Сам Петр Ильич давно за ненадобностью выбросил из головы эту скучную премудрость — разве могла юриспруденция (одно название-то каково — словно цыган кнутом щелкает) сравниться с божественным чудом, имя которому музыка.
Модест же никогда юристом быть не собирался. В Училище правоведения его отдали чуть ли не насильно, из тех соображений, чтобы оба брата учились вместе — всё легче будет. Модест с младых, как говорится, ногтей тяготел к искусству, прежде всего к театру и даже собирался учиться на актера, но пришлось, увы, вместо этого стать скучным правоведом. Впрочем, Модест им пробыл недолго — недолго поработал в Симбирске, а затем в Киеве и Петербурге и оставил юридическую деятельность. Правда, в актеры идти уже передумал — пошел по литературной стезе. Кстати говоря, Петр Ильич первым заметил литературное дарование брата.
Модест начал с газетных рецензий, а затем отдался сочинению пьес, которые с удовольствием ставили разные театры. Ему неплохо удавались либретто, именно Модест напишет либретто для опер Петра Ильича «Пиковая дама» и «Иоланта».
Вдобавок он, свободно владея шестью языками, успешно занимался переводами, а также проявил себя и как одаренный педагог. На протяжении одного года он изучал в Европе основы сурдопедагогики, чтобы заниматься со своим глухонемым воспитанником Колей Конради.
«Модест — натура необыкновенно богато одаренная, но без определенной склонности к какой-либо одной сфере деятельности», — напишет о нем Чайковский баронессе фон Мекк.
А вот как он сравнивает своих братьев. Разумеется, тоже в письме к баронессе фон Мекк
«Между моими братьями Анатолием и Модестом только одна общая черта, — это бесконечная доброта сердца и любвеобилие его. Во всем остальном эти близнецы совершенные антиподы. Анатолий очень общителен, очень любит общество и имеет в нем большой успех. Он любит искусство, как дилетант; оно не составляет для него необходимого элемента в жизни. Он усердно служит и самым добросовестным и честным образом добивается самостоятельного положения на служебном поприще. Он не обладает поразительным красноречием, ни вообще какою- либо исключительною блестящею способностью. Всего этого у него в меру. В нем есть какое-то пленительное равновесие способностей и качеств, вследствие которого обществом его дорожат одинаково и серьезные умы, и ученые люди, и артисты, и умные женщины, и просто пустые светские дамы. Я не знаю ни одного человека, который, подобно ему, пользовался бы такой искренней общей любовью людей всех сословий, положений, характеров. Он очень нервен, очень чувствителен и, как я уже сказал выше, добр до бесконечности.
Модест умнее Анатолия. Я даже имею основание утвердительно сказать, что он очень умен. Он мало общителен и склонен, подобно Вам и мне, удаляться от людей. Натура его артистическая. Со службой он никогда не мог примириться и до такой степени пренебрегал ею, что внушал мне серьезное беспокойство. Мне казалось тогда, что это один из многочисленных представителей типа неудавшегося человека, в котором дремлют какие-то силы и не знают, как им проявиться. Совершенно случайно он попал в педагоги, и только тут он обнаружил все свои чудные свойства…»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ «НЕКОТОРОЕ ПОДОБИЕ РАЗВОДА»
«Вы говорите в письме Вашем, что интересуетесь видеть мои эскизы. Не примете ли Вы от меня полное последование черновых рукописей моей оперы «Евгений Онегин»? Так как к осени уже будет готов печатный клавираусцуг ее, то Вам, может быть, интересно будет сличать эскизы с отделанным и уже вполне готовым большим сочинением? Если да, то тотчас по Вашем возвращении в Москву я Вам пришлю эти рукописи. Я Вам предлагаю именно «Онегина», ибо ни одного сочинения я не писал с такой легкостью, как эту оперу, и рукопись можно иногда разобрать совершенно свободно; в ней мало помарок».
Чем еще можно отблагодарить дорогую Надежду Филаретовну за всю ее безмерную доброту?
Они по-прежнему старательно избегают встреч, прежде, чем Чайковский вновь посетит Браилов, распорядок взаимных перемещений будет тщательно согласован.
Баронесса фон Мекк счастлива получить такой бесценный сувенир, такой уникальный дар, как черновик оперы, написанный Его рукой!
Разве возможно не отблагодарить? Чисто по-дружески?
Чем же?
Ответ подскажет Чайковский в следующем письме, написанном четырьмя днями позже.
Подробно расскажет Надежде Филаретовне, что получил «длинное послание» от Антонины Ивановны, которую именует «известной особой».
Как и всегда послание состоит из «оскорбительных дерзостей» и «совершенно непостижимых бессмыслиц». Она предлагает мужу, чтобы он приехал к ней в Москву и вместе с ней отправился бы к каким-то «людям» для того, чтобы эти люди их судили и развели.
Не надо думать, что Антонина Ивановна уже готова подавать жалобу в консисторию. Нет, что вы! Между мифическими «людьми» и духовной канцелярией нет ничего общего.!
Да и разводиться она не хочет — берется доказать этим самым «людям», что она ни в чем не виновата.
Все разъяснения пошли прахом.
Петр Ильич впервые понял, что, скорее всего, развода он не получит никогда — только зря будет тратить силы, нервы и деньги.
Отныне он не будет читать ее писем — даже в руки их брать ему противно!
