Марина Струк - Обрученные судьбой
— Так ведьма померла? — спросила зачарованная страшной историей Марыся, даже бросила постель стелить, увлеченная. — Нет ее боле в Заславе?
— Нету, — кивнула жена рандаря. — Сколько дел черных ни твори, а Господь все видит. Патеры бискупа, дяди пана ордината, достигли цели. Прибрал к себе дьявол панну московитскую. Сгорела она при пожаре, люди сказали. Пан Владислав схоронил ее тело здесь, в Заславе, на местном погосте. Да как в землю ее закопал, так и чары спали. Это ж обычно при ведовстве-то. Ну, разве не оно было, коли и думать забыл о ней тотчас, как погребение состоялось? Даже на могилу ее не ходил ни единого разочка. То точно люди ведают, ведь к кресту тому, что на могиле ведьмы стоит, девицы бегают. Говорят, тронешь крест, под которым панн лежит, так любить тебя будет тот, о ком думу думаешь. Так сильно любить, как пан ординат ведьму ту любил.
— Так как же люди к ней ходят, коли дела она творила злые? Значит, у бесов помощи просят? — в хриплом голосе пани во вдовьих одеждах, что по-прежнему не поворачивалась от окна, скользнула усмешка, которую не могла не расслышать хозяйка. Она снова поджала губы недовольно, впервые видя подобную реакцию на свой рассказ о московитской ведьме.
— Пани ошибается. Видать, все же белая ведьма была, не злая. Да и отцы святые, что против темных колдунов и ведьм да против ереси стоят на защите людской, тело-то панны из могилы не достали, как то обычно делается, коли признается ведьмаком умерший, и не сожгли в костре. Марылю, ту забрали с собой, пособницу дьявола, а могилу панны московитской не тронули, — хозяйка задумалась над тем, что сама только что поведала своим слушательницам, а потом проговорила нерешительно. — Ох, и кто ж ныне разберет — была ли панна черной ведьмой или белой? Да и к чему думать ныне о том? Ясно одно — сгинула она до этой Пасхи, чары колдовские спали с пана ордината, и ныне он под венец добрую панночку поведет, что из рода Острожских.
За дверью послышались легкие шаги и шелест юбки, потом тихонько скрипнула дверь в комнатку, и вошла служанка, несшая в руках поднос с нехитрой снедью — хлебом да сыром, с кружкой молока и небольшой плошкой густого меда. Она огляделась, куда бы пристроить принесенное, но так и не нашла, потому вручила поднос Марысе в руки, а сама повернулась и снова скрылась за дверью, напоследок передав хозяйке приказ рандаря спускаться вниз и послужить гостям, что прибывали и прибывали в корчму пропустить по чарочке за здоровье будущих молодоженов. Хозяйка вздохнула с сожалением, расправила засаленный передник и, бросив в последний раз взгляд на прямую спину вдовицы, подчинилась приказу мужа.
— Я бы на месте пани все же сходила бы к костелу следующим утром поглядеть на пару нашу, — проговорила она, закрывая дверь. — Редкое это дело — магнатская свадьба!
Только тогда отвернулась от окна Ксения, с трудом сдерживающая себя, чтобы не ответить этой болтливой толстухе, жене рандаря, грубым словом. Набралась сплетен да толков и льет их от души в чужие уши, трепля имя Ксении!
— Пани Катаржина, готова постель, — проговорила Марыся, ставя поднос на край кровати. — Ступайте сюда, молока бы попить надо с медом. Хозяйка права — хворь как рукой снимет тут же.
Нет, не ее имя отныне обсуждают в корчмах да в гридницах шляхетских камениц. Не ее это имя теперь. И она теперь не та, что прежде, думала Ксения, жуя хлеб с сыром и совершенно не чувствуя вкуса еды при том. Та, другая Ксения бросилась бы в Замок, как только прибыла в Заслав, добилась бы встречи с Владиславом, открыла бы ему правду. А та, что сидела в темной и маленькой комнатке под самым чердаком корчмы на окраине града, думала только о том, какую оплошность совершила, приехав сюда, на глаза тому, кто настолько желал ее смерти, что не остановился даже перед страхом греха. Она не боится взглянуть ему в глаза, но совсем не готова рисковать жизнью того, кто ныне тихонько шевелился в ее большом животе, словно устраиваясь на ночлег. Хотя разве не это она сделала, гоня колымагу по дорожным ухабам, рискуя не только своей шеей, но и холопскими?
А потом, когда уже задули свечу да лежали в постелях — Ксения на кровати, а Марыся на тюфяке на полу, Ксения вдруг вспомнила те слова хозяйки, что царапнули ее сердце больнее всего. Не то, что ее назвали ведьмой, нет. «.. Пан Владислав схоронил ее тело здесь, в Заславе, на местном погосте. … и думать забыл о ней тотчас, как погребение состоялось. Даже на могилу ее не ходил ни единого разочка…»
Да, в отчих землях Ксении покойников было не принято часто тревожить, особенно таких — незаложных, умерших ужасной смертью, не в покое старости или хвори. Но и не было такого, чтобы не навещали могилы тех, о ком помнили, о ком скорбело сердце, и плакала душа. Да и дни были особые, когда не помянуть на могиле ушедшего — грех! Да только принято ли то у латинян?
И спросить нынче не у кого! Марыся, что уже посапывала на полу, как и Збыня, и большинство живущих в вотчине Ежи и ее окрестностях, были ее веры, православия держались. Ксения только тогда поняла, когда оказалась на дворе пана Смирца, отчего ее веру зовут в этих землях холопской. Оттого, что в большинстве ее держались холопы панские, только они и ездили в небольшую деревянную церкву, что в десятке верст от земли Ежи стояла, на воскресные и праздничные службы.
Спрошу у Ежи или Эльжбеты, когда вернусь, решила Ксения и, повернувшись на другой бок на этой жесткой и неудобной постели, аккуратно устраивая свой большой живот, неожиданно для себя провалилась в сон. Этого она никак не ожидала, думала, что всю ночь проведет без сна за думами и воспоминаниями, а гляди ты ж, заснула. Да так крепко, что открыла глаза, когда за окном уже вовсю сияло солнце, играя лучиками на деревянном, грубо сколоченном полу комнатки.
Марыся сидела на соломенном тюфяке, под которым лежало изрядно измятое в дороге платье пани, прислушиваясь внимательно к тому, что творилось в это утро в городе. Оконце было чуть приоткрыто, впуская в комнату не только солнечные лучи, такие редкие в эту осеннюю пору, но и шум, доносящийся с улочки — звуки голосов, хлопанье дверей, редкий цокот копыт по каменной кладке. Ксения прикрыла глаза от резкого света, села в постели, кутаясь от прохлады, идущей от окна, в одеяло. Марыся тут же повернулась к ней, улыбнулась.
— Пани заспалась нынче, то добро, — проговорила она, поднимаясь на ноги. Уже был готов и кувшин с холодной водой для умывания, и небольшая балея — стояли в углу и ждали своего часа, да и Марыся не прочь была послужить своей пани.
— Что так тихо в корчме? — спросила Ксения, когда ополоснув лицо и облачившись в уже привычный ей вдовий наряд из сукна темно-синего, почти черного цвета, она сидела на постели, а Марыся расчесывала ей волосы, чтобы заплести те в косы и уложить в узел. Потом этот узел из золотых прядей надежно укроют от посторонних глаз под темной тканью рантуха, прикрепят на макушку чепец, расшитый бусинами и серебряной нитью — единственный богатый предмет убранства Ксении.
