Джулия Стоун - Прихоти фортуны
Вряд ли Клодина помнила что-то из своей прошлой жизни. Больше всего ее сейчас занимало катание на осле, и Клодина радостно смеялась, крутила головой и закатывала от удовольствия глаза. У собора процессию встретил рев толпы; там же находились члены конгрегации святого Петра Мученика и фискалы в длинных балахонах и капюшонах, скрывающих их лица от людских глаз. Те, кто прошли по главным улицам города накануне, присоединились к торжественному шествию. Высоко поднялись зеленые штандарты и многочисленные эмблемы приходов, затянутые черной материей в знак траура. Горожане рукоплескали, приветствуя процессию, ветер полоскал флаги, с балконов, пестрых от ковров и дорогой материи, доносились овации знатных горожан, откуда-то слышалось стройное пение мужских голосов. Католический гимн взлетал к нежно-голубому небу, волнуя сердца верующих. В отдалении послышались звуки труб.
Чем ближе был центр города, тем более разрасталась процессия, толпа разбухала, напоминая многоголовую гидру. В руках фискалов появились санбенито и куклы, изображавшие еретиков, осужденных на костер.
У Жанны кружилась голова, губы ее беззвучно шевелились, шепча молитву. Застывшие слезы превратились в соль и жгли глаза, веревки, скрутившие запястья, были подобны горячим железным обручам. Со всех сторон слышались крики: – Ведьма! Ведьма! На костер ее! Да свершится воля Господа! Пусть их заберет подземный огонь. Множество женщин с детьми бежали за процессией, увлекаемые толпой. Некоторые плакали, иные пытались дотянуться до осужденной, чтобы ухватить за волосы или оцарапать лицо. Стражники грубо отталкивали их, тогда, еще больше свирепея, зрители выкрикивали непристойности и бранились. Шум стоял невообразимый.
Наконец улица влилась в рыночную площадь. Над толпой возвышался помост с алтарем и ложами, в коих ожидали начала богослужения сановники, цеховая верхушка, военные нотабли; драгоценностями сверкали одеяния епископа и высокопоставленных церковников. Водруженный на помосте штандарт преломлял лучи солнца и отбрасывал зеленую тень на алтарь, где священник, подобно Распятому, раскинул руки. Пространство вокруг помоста занимали конные всадники из знатных юношей на сытых лошадях, сбруя которых сверкала серебром и золотом.
Процессия, окутанная пением траурных церковных гимнов, приблизилась к месту казни. Солнце накаляло воздух. Монахи, отбросившие капюшоны, поднимали кверху темные распятия и громко призывали осужденных покаяться в преступлениях и примириться с «матерью всех страждущих».
Заключенных с петлями на шее усадили на позорных скамьях, значительно ниже почетных лож. Началась траурная месса.
Жанна оглядывала высокие тополя, раскачивающиеся под порывами ветра, странные розовые облака, шпили кафедрального собора, на которые наколото небо, выцветающие к горизонту, тысячи расплывчатых лиц. Все было похоже на декорацию, где нерадивый художник прописал сферу и заполнившие ее предметы, а дойдя до переднего плана, взял да и бросил все дело, и полотно осталось незаконченным, с бледной, застывшей массой вместо лиц.
Глаза Жанны заволокло слезами. Она боялась, страшно боялась! Сон кончился. Сбываются предсказания Клодины. Девушка, прекрасная как греза, униженная, опороченная, взойдет на костер, унося на себе ложное обвинение.
Наконец месса закончилась. Поднялся инквизитор, произнося проповедь, его скучающий голос креп, грозно раскатываясь над притихшей толпой. Некоторые фразы проповеди доходили до рассеянного сознания девушки, и эти обличительные выкрики фанатичного де Брига отрезвили Жанну.
Она резко отвернулась, ее распущенные волосы взметнулись как флаг, горячий взгляд обратился к трибунам в надежде отыскать Этьена де Ледреда. Она не знала, какой животный инстинкт руководил ею. Ведь в тот момент, когда стража уводила ее с последнего допроса, он неожиданно простер к ней руки. Гийом де Бриг в удивлении поднял брови, а мальчик-писец ойкнул и выронил перо. Все было похоже на морок. Покидая залу, Жанна обернулась. Он взглядом пообещал ей: «Я приду!», и она ответила взглядом: «Приди».
Графа на трибунах не было.
Приступили к оглашению приговоров, латынь и цитаты из Библии лились с высоких трибун. Утомленные лошади стали подавать признаки нетерпения. В толпе шныряли продавцы жареной рыбы и пресных лепешек, водоносы вычерпывали воду со дна своих сосудов, ссыпая в карманы мелочь. Пошло в ход и кислое вино. Горожане начали страдать от жары, но не смели покинуть площадь, к тому же самая интересная часть аутодафе была еще впереди.
Наконец началась казнь. При общем ликовании одних осужденных венчали шутовскими колпаками и облекали в санбенито, иных стегали плетьми. Толпа возбужденно дышала при виде первой крови.
Осужденных на смерть поволокли на соседнюю площадь, где в ярмарочные дни торговали скотом и породистыми лошадьми.
В центре площади возвышался эшафот со столбом, к которому цепями привязывали осужденных. Рядом с эшафотом были сложены хворост и дрова, предназначенные для казни. Вслед за смертниками на площади появились церковные и светские нотабли, не спеша туда же потянулись горожане.
В последнюю минуту монахи вновь пытались вырвать у осужденных отречение от ложных верований.
– Покайтесь, дети! – взывали они. – Примиритесь с церковью, дабы не раскаяться вам в последнюю минуту, когда стопы ваши коснутся геенны огненной. Покайтесь и церковь примет вас в лоно свое, и зверь опустится в преисподнюю.
«Родственники», надвинув низко на лоб капюшоны, воздевали руки и призывали смертников очистить душу.
Но еретики и ведьмы молча слушали призывы; трепеща, взирали они на эшафот, где у красных ступеней стоял палач в колпаке с прорезями для глаз, уперев ногу в вязанку хвороста. Его помощники негромко переговаривались между собой.
Священник закрыл Библию, подал знак палачу. Тот медленно двинулся к осужденным. Снова зазвучали печальные церковные гимны, ожил главный колокол собора, у «жаровни» покачивался штандарт инквизиции. Хромой служка подошел к каждому из осужденных на казнь и зажег зеленые свечи. Они тут же погасли от порыва теплого ветра.
Палач ловко распутал веревки, которыми была привязана Клодина к спине осла, и стащил ее на землю. Женщина рассмеялась, показывая коричневые зубы. Ее радовало всеобщее внимание, торжественность, в любом предмете она видела: загадку. В рот сумасшедшей не был воткнут кляп, как другим смертникам, никто не опасался, что она станет проповедовать в народе. Но не пристало оглашать город криками боли и ужаса, поэтому священник снова подал знак, и палач сунул в рот осужденной промасленную тряпку. Клодина доверчиво засеменила к эшафоту, взошла по ступеням и дала привязать себя к столбу.
