Джулия Стоун - Леди Генри

Джулия Стоун

Леди Генри

ГЛАВА 1

Эта сонная станция была конечным пунктом его путешествия. Вагон дернуло в последний раз, и сумеречный вид в окне отяжелел и утвердился. Рассвет только-только прорастал, серые хлопья падали отвесно и уходили во мрак, и, вглядываясь в загадочное преобразование мира, Джон Готфрид едва различал черные силуэты деревьев и мятущиеся тени на перроне. Свет на вокзале был таким тусклым, что казалось, будто стройные стрельчатые окна здания медленно опускаются в мягкий качающийся прах. Джон прижался лбом к стеклу и вздохнул. Конечно же, он готов, все взвешено и жизнь не стоит на месте. В конечном итоге – все бренно, кто знает, быть может, и потери – ниспосланная нам милость.

Перрон постепенно оживал, толпа потекла к главному входу. Джон смотрел на полицейского, дежурившего под часами, замершими на полуночи; на нищего, расположившегося в нише, ноги которого были иссечены светом и тенью; на площадь за вокзалом и длинные автомобили у низкого парапета в тусклой цепочке огней…

Он будто внезапно утратил ощущение бытия, нити, соединяющие его с людским потоком, оборвались, и Джон переживал события, беспорядочно тревожащие его память, события, произошедшие недавно, но слишком ужасные, чтобы быть правдой. Образы смешивались между собой, сцеплялись и раскалывались, наполняя болью его сердце, и Вики смотрела на него все тем же взглядом, в котором смешивались любопытство, нежность и крошечная доля покоя.

Конечно, он ни в чем не виноват, все случилось так, как случилось. Но на самом деле это только пустые слова, запоздалое утешение.

Он взял чемодан и вышел на улицу. За ночь заметно подморозило и деревянный настил перрона, казалось, стал звонче.

Перед Джоном, подобно океану простирался вокзал, и он все не решался отпустить блестящий ледяной поручень. Стоял глухой гомон, слышались шаги, поминутно проходили незнакомые, таинственные для него люди, смешивались запахи вагонной смазки и женских духов. Он тяжело дышал, стараясь подавить нервный приступ, глаза его скользили, и он убеждал себя в том, что на самом деле вокзал мал и скучен, всего лишь вход в провинциальный город.

В трех футах от Джона стояли господин в коротком пальто и дама под темной вуалью, – Джон видел только ее смеющийся рот и крупные зубы. Фонарь освещал их с одного боку, изо рта вырывались облачка пара. Его это всегда странным образом умиляло – морозное дыхание влюбленных – и Джон в смущении отводил взгляд. Снег усилился, и уже не парил, а сыпал наискось, попадая в уши и забиваясь под шарф. Мужчина – случайный в этой мгле, в этой снежной пелене – обернулся и уставился на Джона, потом спокойно заслонил собой даму.

Все вдруг оказалось далеким от реальности, таким ничтожным и зыбким, что он почувствовал себя вырванным с мясом из привычной почвы, бессмысленным, обманутым, истекающим влагой чувства. Рассвет еще только занимался, но Джон уже знал, что небо будет ясное, сверкающее как лезвие. Он закурил и почувствовал себя лучше.

Джон Готфрид был последним отпрыском благополучной и состоятельной семьи, глава которой, Роджер Готфрид, имел небольшое предприятие по выделке шерсти. Но бизнес рухнул по причине позорной разорительной войны, которая не принесла Британии ни германских колоний, ни владений на Ближнем Востоке, и семья оказалась на пороге банкротства. Отец Джона еще пытался поправить состояние спекуляциями, которые подорвали его нервное здоровье. Роджер был коммерсантом иного плана, и черный рынок не принял его, в то время, как экономический кризис ужесточил отбор. Семья окончательно оказалась на пороге разорения. Подавленный бедами отец покончил с собой, а за ним в мир иной отправилось почти все его несчастливое семейство. Спустя два месяца вдова Роджера, так и не сумевшая смириться с нищетой и позором, лишилась сероглазой девятнадцатилетней Лидии, утонувшей в реке. Тело подняли на поверхность спустя несколько часов; в открытых глазах утопленницы бежали облака. Госпожа Готфрид будто лишилась рассудка. Вернувшись с кладбища она легла и уже больше не вставала. Джон отчетливо помнил громадные липы, старую, давно не беленую ограду, гомон птиц и мучительно звонко лопающиеся корни трав под лопатой. Он уходил от этого места, где оставил мать, последнего близкого ему человека, под опрокинутым лазурным небом, под небом Англии, и колокол провожал его, и старый пиджак морщился на сутулой спине. Были другие образы, Джон думал о том, насколько же они явственны.

Четыре года юноша отчаянно боролся, чтобы сохранить крохи семейного состояния, но череда несчастий, упадок экономики и новое неожиданное банкротство лишило его на время самих жизненных сил. Ему казалось, что сердце его набухает от гнева, наполняется кровью, хотелось кричать и излить на кого-то свое бешенство. Но он остался один, и во что бы то ни стало, хотел выжить. Джон не был уничтожен, только разбит, и ему вновь пришлось собирать себя по частям. Он работал грузчиком на оптовом рынке, дорожным рабочим, мусорщиком, в конце концов, ум, энергия, знания, полученные в Бэдфорде, а главное – хорошее воспитание позволили ему обрести место служащего в банке, а спустя какое-то время занять должность заместителя управляющего.

Джон вновь воспрял, к нему вернулась его уверенность. И еще: в жизни его появилась тайна, неподвластная осмыслению, зыбкий акварельный этюд будущего, полнота ощущений… Этой тайной была женщина.

Вики происходила из скромной порядочной семьи и была ровесницей покойной Лидии; такая же тонкая, гибкая, с остриженной пепельно-русой шевелюрой и блестящими ногтями. Она пела старые английские песни низким голосом, не соответствовавшим ее невинной внешности; порой ее голос звучал с такой страстью и горечью, что сердце Джона медленно умирало от любви и плавно скользило куда-то. Ему казалось, что любое движение было бы кощунством, а слово – изменой себе, кому-то или тому, что он сейчас переживал. Вечерами, когда лил дождь и капли барабанили по жестяному карнизу, а открытая взору площадь, пестревшая желтыми и красными тентами торговых палаток, растекалась и трепетала в струении осени, Джон просил:

– Поиграй мне на рояле.

В комнате было тепло и спокойно, дым от сигареты Джона, подобно таинственной вязи, скручивался вокруг лампы. Джон глядел и не мог наглядеться на Вики; умиротворение – вот что он испытывал в такие минуты. Но это было умиротворение грусти, неясных предчувствий, и Джон спрашивал себя, может ли мужчина плакать? Плакать от того, что вечер иссякает, что слишком много потерь, оттого, что все надоело и он попросту устал. Оттого, что Вики – дитя; тонкие острые ключицы и тонкая шея, припухшие губы, желтые глаза; оттого, что когда-нибудь он назовет ее своей – может ли плакать Джон?