Перл Бак - Гордое сердце
Она ударяла с размаху.
— Чтобы я не слышал девичьего постукивания, — сказал он жестко. — Когда будете доделывать мелкие детали, вы должны научиться ощущать, как будто кончик резца растет у вас прямо из пальца, но пока что вам еще нужны мускулы.
Ночью у нее настолько болели плечи, что она не могла спать. Но ей не нужна была снисходительность только из-за того, что она женщина.
Когда фонтан был завершен, Барнс бегло его осмотрел.
— Для первого раза довольно хорошо, — признал он. — Но вам необходимо углубить знания анатомии. Вы невероятно искусно сфотографировали тело, но не проработали его наощупь, у фигуры нет скелета. Когда осенью мы прибудем в Париж, я пошлю вас к своему приятелю-хирургу. Он и меня учил, когда я был парнем в вашем возрасте. Я наблюдал за ним так долго, что и сам смог бы провести сложную операцию. Вам необходимо получить знания о внутренних органах, иначе вы не сможете создать ничего, кроме фотографий.
Сюзан стояла, не отвечая, а только слушая. Фонтан, который она несколько минут назад считала прекрасным, почти что таким, каким она его воображала, теперь казался ей ученической работой, убожеством.
— Продайте его, продайте, — сказал он неприветливо. — Он как раз хорош для продажи.
— Мне надо высечь на нем свою фамилию? — спросила она скромно.
— Нет, — зарычал он, — для этого он недостаточно хорош.
И так она продала его миссис Вандервельт за пятьсот долларов. Но когда фонтан уже стоял на своем месте на фоне темных тисов, она украдкой полюбовалась им.
«Он — дело моих рук, хотя и несовершенное дело», — думала она про себя, процарапывая свое имя на ладони протянутой руки. Если по прошествии времени она начнет стыдиться его, то ее имя, наверняка, уже давно будет смыто водой, непрестанно падающей на ладонь.
* * *— Не подписывайте своих работ, — сказал он однажды в августе, — пока за вами не будет двух лет обучения в Париже. А когда я скажу свое добро, вы сможете начать подписывать свои работы. До этого времени вы не сможете определить, хорошо или плохо то, что вы делаете. Все, что вы сделаете, вам заранее будет казаться прекрасным. Но вам надо научиться критически относиться к своим работам.
— Я не говорила, что поеду в Париж, — произнесла она тихо. — Сейчас я никак не могу уехать.
Барнс в этот момент вырубал из глыбы мрамора фигуру Леонардо да Винчи, своего одиннадцатого титана. Ему позировал мужчина, которого она никогда в жизни не видела; она не могла понять, зачем он взял себе натурщика, ведь он ни разу на него не взглянул. Он сказала ему: «Прогуливайтесь, читайте, делайте, что хотите, только не приставайте ко мне. Я не желаю слышать ваш голос, и не хочу ничего знать о том, что вы думаете. Я плачу вам только за ваше тело. Ваш мозг для меня ничего не значит. Мозгом обладаю я, чтобы вложить его в вашу фигуру».
Неожиданно он обернулся к ней, когда она сидела и вырисовывала деталь ноги, и заорал:
— Что вы там говорите? Я уже написал о вас своему учителю. Я хочу, чтобы он вас посмотрел, прежде чем я начну тратить на вас время. Если же из вас вылупится только ремесленник, я не буду гробить свое время на занятия с вами. Практика — это единственная возможность приобрести опыт и проявить себя. Этот фонтан мне ни о чем не говорит — слишком очаровательно, красиво до отвращения.
— У меня дома муж и ребенок, — сказала она.
Он повернулся к ней спиной и пятнадцать минут яростно работал. Затем он крикнул, перекрывая грохот от ударов киянкой по резцу.
— Любая баба может иметь мужа и детей. Но что у них общего с вами?
Он не оглянулся, чтобы взглянуть на нее, а только как бы на минуту прервал работу в ожидании ответа, хотя и делал вид, что раздумывает над следующим движением резца.
— Я люблю своего мужа и своего ребенка, — сказала она четко.
Он снова начал с жутким шумом колотить киянкой и уже не обращался к ней; на этот раз она ушла несколько раньше.
— До свидания, — сказала она, но он не ответил.
Когда лето начало близиться к концу, они начали ругаться из-за отъезда. Но как только Барнс обнаружил, что Сюзан не боится его гнева, то сразу перестал злиться. Теперь он говорил с ней ласково, пытаясь убедить ее своими аргументами.
— Я видел много начинающих скульпторов, Сюзан, но самородного таланта мне не приходилось встречать. У вас такой талант есть. Возможно, что он для вас ничего не значит, но избавиться от него вы не сможете. Вы не сможете его забросить. Он внутри вас, это вы. А то, что вы об этом не знали, вышли замуж за юношу и родили ребенка, это еще не дает вам права небрежно обходиться с даром, которым вас по недоразумению наделил Господь Бог.
— Может быть, я смогла бы передать его своему сыну, — сказала она.
Его лицо порозовело от гнева, но он взял себя в руки.
— Сюзан, послушайте. Вы признаете, что я больше вас знаю?
— О чем-то, несомненно, больше.
— Я имею в виду то, чем мы с вами здесь занимаемся. — Он никогда бы не произнес слово «искусство», потому что ненавидел его.
— Да, — ответила она, — в этом, пожалуй, да.
— Что касается меня, это единственное дело, которое я хорошо знаю, — сказал он. — Да и в отношении вас то же самое, хотя вы об этом не знаете. Я вам кое-что скажу. Вы сыну ничего передать не сможете. Кто это дал вам? У вас был хотя бы один скульптор в семье? Или, по крайней мере, художник?
Она покрутила головой и, прежде чем смогла произнести слово, он снова начал говорить.
— Нет, и вам это также никто из родственников не передал. Вы можете делать то, что умеете, и иметь целую банду пацанов, и все они будут обычными детьми, как дети прочих женщин — ничуть не лучше. Ко всему прочему, вы бы не были для них хорошей матерью! Такая женщина, как вы, и не может быть хорошей матерью — вы слишком много размышляете о чем-то другом.
— Я могу быть хорошей мамой, — сказала в бешенстве Сюзан.
— Не думайте только, что я не знаю всего того, что необходимо знать о детях, — продолжал он. — У меня есть дети — трое мальчиков и одна девочка — и ни один из них не знает, как взять в руки долото. И не хочет знать.
— А их мать?
— Три матери! — насмешливо прогрохотал он. — Они у меня от трех разных женщин! И все они одинаковые!
Сюзан не ответила; она не будет больше вести разговоры с ним на эту тему. Что он мог знать о маленьком домике у леса, который стоит в конце улицы, залитой светом, что он может знать о чувстве защищенности любовью Марка, о его словах, что только из-за нее и живет на этом свете? Если она уедет в Париж, она убьет его. Она не может ехать в Париж, раз ее ожидает Джон, тепленький, выкупанный и розовый, на детском стульчике на кухне. Она не может уехать.
